Адаптация

Он думал о вещах, которые, казалось, никого не интересовали. Школьный двор был отделен от улицы каменной стеной. Он мог неподвижно стоять перед ней, размышляя, как заделать бреши. Слова, которые использовал отец, когда они возводили стену, крутились у него в голове, ему нравились эти слова: уступ, напуск, поясок, ниша. Он хотел подойти совсем близко и прильнуть к камням, прижаться к ним лбом. «Распластаться», — подумал он, но сдержался. Он должен был затаить свою доброту и стать частью компании, загладить эпизод с шарфом. Ребята гоняли мяч, значит, надо тоже гонять мяч. Поскольку он знал, что от окружающих можно ждать чего угодно, ему хватило ума слиться с ними и таким образом избежать порицания. Он высказывал свое мнение, когда это было необходимо, шутил со всеми на переменах, но думал о Крестовых походах, стоя в очереди в столовой, учился отлично, но старался не быть занудой. Единственное, чего он не мог выносить, — несправедливость. Это было пределом его доброты. Когда однажды в классе в очередной раз стали издеваться над новеньким, он напрягся и предупредил, что дальше так не пойдет, что нельзя издеваться над человеком. Его ледяной голос умерил всеобщий пыл. Он даже приобрел черты лидера и не знал, что с этим делать. Он никому не признался, что на секунду задумался о том, какой страшный вред эта стая могла бы причинить его брату-малышу.

Он пригласил школьных приятелей в гости. Всех, и новенького тоже. После отъезда старших детей родители еще никогда не принимали у себя ребят. Мать накупила лимонада, отец всем сделал ходули. Их сын упал, потому что от необычного положения у него свело ногу, но не обратил внимания на смех остальных и почувствовал непреодолимую нежность. Мать, помогая ему подняться, отряхнула ему рубашку. Она улыбалась. И ничего плохого не могло случиться, пока она выглядела такой счастливой. Она упивалась шумом, кормила детей, выступала заводилой в играх. Как давно у его родителей не было гостей? Для него все банальные события маленькой жизни обретали чуть ли не историческое значение: день рождения, школьный праздник, табель с оценками, стрельба из лука (чтобы стрелять из лука, нужно держаться прямо, видеть, хватать, понимать, и все это когда-то малышу доступно не было). Банальность после испытаний, через которые прошла семья, уже сама по себе казалась праздничным событием. Младшему это нравилось и в то же время подавляло. Он чувствовал себя узурпатором. Он про себя извинился перед малышом. Прости, что занял твое место. Прости, что родился нормальным. Прости, что я живу, а ты умер.

Иногда по утрам он чуть дольше не вставал с постели. Расслаблял мышцы шеи, медленно поджимал ноги и разводил их в стороны, насколько это было возможно, прижимая колени к матрасу. Старался почувствовать, что когда-то чувствовал малыш. Он оставался лежать в таком положении, его взгляд блуждал, он прислушивался к каждому шороху, к шуму реки, к царапанью на чердаке, где жили летучие мыши, пока мать не звала его к завтраку.

Старшие брат и сестра приезжали на каникулы. Младший демонстрировал результаты их с отцом трудов. Он звал их в дровяной сарай, показывал, как жужжит пила, улыбался, когда видел, как они отшатывались от крутящегося механизма. «Лезвия острые», — говорил он. «Убери подальше», — мягко советовал старший брат. Он обожал, когда они приезжали домой, но несколько недель спустя все же испытывал облегчение от того, что они уезжали. Наконец-то он мог вернуться в свой уютный мир. На время каникул он смирялся с тем, что перестает быть в центре внимания родителей. Он отходил на второй план, и это было совершенно естественно; пока говорили старшие, он помалкивал. В споры не вступал. Он знал, что это временно. Старшие брат и сестра знали, каково это — жить без душевного равновесия, а он нет. Этого было достаточно, чтобы он иногда уступал им свое место. Кроме того, ему нравилось забираться на колени к сестре, она казалась ему красивой, живой, а еще любила вкусно поесть. Из Португалии она привезла рецепты его любимых лакомств, лучше всего ей удавались апельсиновые вафли. Она несла с собой мир улыбающихся людей, новый язык, другой образ жизни, другой климат, песочно-голубой город с гигантскими лестницами и монастырями. Она называла его «мой волшебник». Сестра была к нему очень добра. В отличие от старшего брата, который никого не трогал, она постоянно тискала его в объятиях. Часто клала руку ему на затылок и прижимала к себе. Потом крепко-крепко обнимала, как будто он мог исчезнуть.

Когда они гуляли в горах, она начинала любой рассказ со слов «когда я была маленькой». И тогда у младшего замирало сердце. Он бы так хотел увидеть ее ребенком. Он бы так хотел занять место того, кого больше нет, стать единственным младшим братом, который должен был у нее быть. В его семейной истории было полно пробелов. И он любил историю, потому что его собственная история вызывала у него одни вопросы. Он видел крутые тропинки, по которым ходили без него, думал о моментах, которые никогда не прочувствует. И о печалях, бесконечных печалях, о которых он не имел ни малейшего представления, но которые преследовали самых близких ему людей. До него были только взрослые. Живые или мертвые, но все старше. Он был последним в цепочке.

Он мог задавать сестре любые вопросы о малыше. Когда вы узнали; что мой брат делал на протяжении дня; пах ли он чем-нибудь; грустил ли; как он питался; могли он видеть; могли он ходить; могли он думать; было ли ему больно; было ли больно вам? Они шли по узкой тропинке, он не видел лица сестры. Она шагала с какой-то яростью, как будто била ступнями камни. Он чувствовал ее гнев и в то же время силу. Сестра так быстро выучила португальский, у нее было много друзей, она читала, знакомилась, слушала, знала все бары Лиссабона. Она приняла жизнь и ее движение. Сестра говорила, что ей нравится пить кофе на террасе, ни о чем не думать, наблюдать за людьми, выражением их лиц, смотреть на людской поток. Толпа была бесчувственной, властной и самодостаточной, как сама природа. Можно было ужасно страдать, толпе и горам было все равно. Долгое время она злилась на это безразличие. Теперь она с ним смирилась. Она воспринимала его как нечто обыденное и не осуждала. Базовые законы не нуждаются в оправданиях, сказала она ему, и их не судят. Иногда она вставляла слова на португальском языке. Ему нравилось, как они звучали — приглушенно, округло. Существовали языки певучие, резкие, но, в отличие от них, португальский, казалось, был обращен внутрь. Звуки как будто глотают, словно фраза, прежде чем появиться на свет, возвращается в сердце говорящего. Слова словно смущались чего-то, и, подобно тем застенчивым людям, что искренне влюблены в одиночество, они были равнодушны к собственной ясности и спешили вернуться в тепло души. То был язык интровертов. Его сестра и не могла говорить по-другому, подумал он. Но она отвечала на его вопросы. Он узнал, что иногда подушкой для малыша служили плоские речные камни, что старший брат садился рядом с малышом и что-нибудь читал; узнал о доме на лугу, в котором жили монахини; об искривленных ножках, о запавшем нёбе, бархатистых щечках; о лекарствах, приступах, депакине, ривотриле, рифамицине, пеленках, пюре, сиреневых хлопчатобумажных пижамках; об улыбке, чистом и счастливом голосе; о тяжелых взглядах окружающих и обо всех тех моментах, которые с ним никогда не произойдут. Перед ним разворачивалась сама история, он начинал понимать, откуда пришел. Сестра также рассказала ему о бабушке в легком кимоно, о Каррапатейре, о йо-йо, о покорных деревьях, об огромном сердце. Она ругала его, потому что он был слишком медлительным, постоянно переворачивал камни, искал многоножек.

У них были любимые прогулки: в Фигейроль, Ла-Жонс, Де-Варанс, Першевен или Мальмор, где пасли овец. Сестра высматривала логово кабанов и, в зависимости оттого, где оно находилось, могла определить, какие могут задуть ветра. Если кабаны обитали на южном склоне, они были защищены от холодного северного ветра. Он чувствовал, что сестре передала эти знания бабушка. Они пересекали вброд ручьи, находили поля вереска, скользили по каменистой земле. Иногда царапались о ветки омелы. Они знали, как правильно шагать, чтобы не сбить дыхание. Когда они наконец оказывались на плато, когда небо распахивало им свои объятия, когда вокруг, насколько хватало глаз, простирались горы, младший чувствовал легкость и все вопросы казались уже ненужными. Все было просто и ясно, как открывающийся перед ними пейзаж: он был здесь, а малыша уже не было. Он думал об этом без боли и грусти, его охватывало чувство единения: я здесь, пока ты в другом месте, и этим мы связаны друг с другом. Иногда они обедали у овчарни или у луга, где на свободном выпасе резвились лошади. Эти удивительные моменты принадлежали только им, формировали будущие воспоминания о звонких колокольчиках, блеянии, ржании, галопе. О голосах животных, а еще о запахах (дрока, влажной земли, соломы), потому что он, младший, всегда находил связь эмоций, запахов и образов. Ему нравилось думать, что много веков назад здесь были те же звуки, тот же свет, те же ароматы. Некоторые вещи не стареют. Средневековые паломники могли видеть такой же золотистый осенний день. Тополя с желтыми коническими кронами стояли как факелы. Кусты сверкали тысячами красных капелек. Горы накинули на плечи оранжевый плащ в зеленую крапинку, и младший навсегда запомнил, в какие тревожные цвета одевается месяц октябрь. Там были и запах теплых сливок, и детский лепет, и его собственная улыбка, когда он наконец-то научился ходить на ходулях. Он на мгновение закрывал глаза. Затем вставал, довольный, и делал знак сестре. Они снова отправлялись в путь. Он видел, как ее тонкие руки двигаются в такт ходьбе, как тяжелые каштановые волосы ложатся волной на спину.