Страница 33 из 59
— А вообще… — произнесла Зоя. — Мама запрещает говорить об этих её… увлечениях. Особенно одноклассникам. Потому что ваши родители любят сплетничать. А я тут… все её секреты тебе выложила. Ворона. Но это всё из-за тебя, Иванов! Напугал ты меня своими припадками! Вот я и проболталась. Но ведь ты же моей маме об этом не расскажешь? Правда? Пионеры должны хранить тайны!
Зоя прикоснулась к моей руке — я вновь подивился тому, какие у неё холодные пальцы.
— Никому не скажу — отвечаю.
— Что? — переспросила Каховская.
— Обещаю, что не проболтаюсь, — повторил я. — Честное пионерское!
Зоя посмотрела мне в глаза — словно включила детектор лжи.
— И на своём пионерском галстуке поклянёшься? — спросила она.
— Поклянусь.
Девчонка вздохнула.
— Ну, тогда ладно.
Улыбнулась.
— Но мне больше нравится смотреть, как мама раскладывает карты, — сказала она. — Все эти «казённые дома», «трефовые валеты» и «бубновые хлопоты» звучат необычно, как в приключенческой книжке. Как думаешь, Иванов, Ассоль тоже гадала на своего суженого? Считаешь, она пыталась узнать, когда появится корабль с алыми парусами? Раскладывала карты? Или высматривала картинки в кофейной гуще?
Я пожал плечами.
— Этот момент мне не запомнился.
— Ещё бы! — сказала Зоя. — Вам, мальчишкам, про всякие глупости читать интересно. По-настоящему серьёзные вещи вы пролистываете. Как мой папа. Он только свои новости смотрит, да про хоккей и футбол. И ещё кассеты с этими «стрелялками» по вечерам крутит. А мне их смотреть не разрешает. Говорит: они не для детей. Значит, про войну смотреть мне можно, а про бандитов — нет. Разве это справедливо?
— Ты сама назвала «стрелялки» глупостями, — сказал я. — Смотри умные фильмы.
Зоя закатила глаза.
— Мало ли что я сказала, — произнесла она. — Не в этом дело. Разве не понимаешь? Сплошная несправедливость вокруг. Даже дома! И притеснения — как будто мы не в Советском Союзе живём, а в какой-то Америке. О гаданиях не рассказывай. Фильмы, где показывают кровь, не смотри. Когда на экране целуются — отворачивайся. Будто мне не десять лет, а два года или три. Смешно! И возмутительно.
Девчонка покачала головой, встала с дивана.
— Как, ты говорил, звали того писателя, что «Алые паруса» сочинил?
— Грин, — сказал я. — Александр Грин.
— Поищу пока эту книгу, — сообщила Зоя. — Раз уж я всё равно здесь. А то от тебя толку немного: не запомнил даже самых важных вещей. Не удивлюсь, если ты их пролистывал — искал всякие драки и приключения. Я права? Права. Ты и книгу-то, небось, не открывал. Тебе мама её вслух читала. Вот ты самое интересное и пропустил: думал о всякой ерунде. Как ты сказал? Александр Грин?
Зоя Каховская ходила вдоль книжных полок (их в этой комнате оказалось немало — двадцать штук), водила по корешкам книг пальцем. Она склонила набок голову, шевелила губами. Бормотала: «Горький, Тургенев, Толстой, Пушкин, Лермонтов, Мамин-Сибиряк, Пришвин…» Я рассматривал её укутанное в халат тело. И рассуждал о том, привыкну ли я к тому, что должен теперь «интересоваться» вот такими неоперившимися ещё цыплятами, а не их мамашами. Склонялся к мысли, что любовные похождения ещё долго будут «не для меня». Ведь даже Надя Иванова и Лиза Каховская казались мне «сопливыми девчонками».
Я поинтересовался у Зои, дома ли её отец.
— Вон он, на балконе сидит, — сказала Каховская. — Не чувствуешь, разве, что дымом воняет? Мама ему в квартире курить не разрешает. Вот он и поставил на балконе стол и кресло. Сегодня он с самого утра пыхтит сигаретами: наверное, опять у него на работе что-то стряслось. Такое часто бывает. Потому что мой папа — старший оперуполномоченный. А это тебе не какой-то там… простой участковый.
— Я… выйду к нему? Поздороваюсь.
Каховская не обернулась. Повела плечами.
— Иди, — сказала она. — Кто тебе не даёт?
Она крохотными шажками брела вдоль гостиного гарнитуры. Царапала ногтем корешки книг. И проговаривала: «…Симонов, Шолохов, Полевой, Васильев, Бабель, Гайдар, Заболоцкий…»
Я подошёл к балконной двери, посмотрел сквозь покрытое отпечатками рук стекло. Зажмурился от яркого света, приложил ко лбу ладонь — спрятал глаза от ослепительного пятна-солнца. И первым делом увидел перед собой густую тополиную крону, до которой (как мне показалось) можно было дотянуться рукой. Ветер шевелил листья на дереве — те блестели на солнце, будто не настоящие, а вырезанные из зелёной фольги. Даже свозь стекло я слышал многоголосый щебет и свист прятавшихся в листве птиц. И различал частое покашливание — это «подавал голос» старший оперуполномоченный Верхнезаводского УВД Юрий Фёдорович Каховский.
Майор милиции восседал на деревянном кресле (повернувшись ко мне спиной), наряженный в белую майку и треники с тремя лампасами на каждой из штанин. Он лениво подносил к губам наполовину истлевшую сигарету, выпускал в древесную крону струйки дыма. Разглядывал картинки в журнале «Работница» (в том самом номере: за июль тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года). Я взглянул поверх его плеча — отметил, что у Каховского неплохой вкус: мне тоже приглянулись те молоденькие работницы, чьи фото привлекли внимание майора милиции. Я толкнул незапертую дверь — в лицо дохнуло жаром, будто я заходил в парилку.
Юрий Фёдорович среагировал на скрип петель: резко опустил журнал (точно рассматривал не «Работницу», а «Хастлер»), повернул голову. Увидел меня — выдохнул. И тут же затянулся табачным дымом. Старший оперуполномоченный рассматривал меня, прищурив левый глаз (я заметил эту его привычку ещё при наших прошлых встречах). Он будто выискивал, к чему мог придраться: искал в моей внешности признаки правонарушений или повод для шуток. Каховский стал вторым человеком после моего отца, кого я встречал и в прошлой, и в нынешней жизни — мне странно было видеть перед собой его «молодой вариант».
— Неплохо выглядите, Юрий Фёдорович, — сказал я. — Не возражаете, если я составлю вам компанию?
— Сигарету не дам, — сказал майор. — Даже не проси.
Я переступил порог, стал на старенький коврик.
Спросил:
— А что за сигареты у вас?
Вытянул шею — взглянул на пачку с верблюдом, что лежала на столе.
— Нет, такие не курю, — сказал я.
Каховский хмыкнул, постучал сигаретой по хрустальной туфельке (стряхнул в неё пепел).
— А какие ты куришь? — спросил он.
Я пожал плечами.
Сказал:
— Да уже никакие. В молодости немного побаловался курением. Но потом бросил.
Вздохнул.
— Курить вредно, Юрий Фёдорович, — добавил я. — Табачный дым плохо влияет на мужские репродуктивные функции. А мне ещё детей делать придётся — очень может быть, что ваших внуков. Так что: нет, курить не буду — даже не уговаривайте.
Каховский крякнул, будто подавился.
«Это не римский нос, а утиный клюв», — подумал я, мазнув взглядом по «шнобелю» милиционера. Удержал на лице спокойное, скучающее выражение. Взглянул на пыльные перила (Надя бы такого безобразия не допустила) — облокотиться о них не решился: пожалел рубашку. Оценил вид с балкона (то, что позволяли увидеть густые тополиные кроны). Ничего примечательного не обнаружил. Вновь зажмурился от ярких солнечных бликов. Посмотрел вниз. Рассматривал головные уборы прохожих, но краем глаза следил за Зоиным отцом. Тот снова осмотрел меня с ног до головы — оценивающе.
Старший оперуполномоченный ухмыльнулся.
— Не буду уговаривать, — сказал он. — Поберегу сигареты. И пожалею… здоровье внуков.
Он выпустил дым поверх моей головы.
— Ну а я докурю, если ты не против, — сказал майор милиции. — Я свои ре… Как ты сказал?
— Репродуктивные.
Каховский кивнул.
— Вот-вот, — сказал он. — Я свои репродуктивные обязанности уже выполнил — дочь получилась… получилась. Можно и покурить.
Он в три затяжки «прикончил» сигарету (сканировал меня взглядом). Затушил в туфле-пепельнице окурок, забросил ногу на ногу. Посмотрел мне в лицо. Сощурил и правый глаз. Его щёлочки-глаза иронично блеснули.