Страница 15 из 59
Рыжего к тому времени уже выписали — об этом я узнал от санитарок. Прощаться со мной мальчик не приходил. Или же я о его визите попросту не помнил (проспал его или валялся тогда в беспамятстве).
Завёл себе привычку: когда слезал с кровати, подходил к окну, смотрел на баннер «Слава КПСС!». Убеждался, что остался всё в той же реальности, где за окном началось лето тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года.
Моё тело предательски сопротивлялось выздоровлению. Я растерял все «достижения», пока лежал с температурой. Уже не чувствовал себя способным на рекорды. Сердце не желало привыкать к нагрузкам (при каждом шаге устраивало в груди «пляски дикарей»). Одышка не исчезала (после десятка шагов я останавливался, минут пять восстанавливал дыхание — такими темпами идти до дома Миши Иванова я буду не меньше месяца). Самостоятельные прогулки по палате больше не казались мне «плёвым» делом — вновь превратились в тяжкий труд. Но я скрежетал зубами и вышагивал вдоль стены: тренировался днём по две минуты в час.
Усатый доктор запретил мне самостоятельные прогулки: он выдвинул теорию, что причиной недавнего ухудшения моего состояния стало переутомление. Врач предположил, что так мой организм отреагировал на «чрезмерные нагрузки» — «подал нам сигнал», что «не нужно форсировать события». Велел мне «соблюдать постельный режим», вставать с кровати только под присмотром медперсонала, «не торопиться». Вот только я с выводами врача не согласился (пусть и не признался в этом): мысли об отце и о Зое Каховской подсказывали, что мне не следовало задерживаться в больнице. Потому я продолжал прогуливаться по коридорам.
До туалета я дошёл только одиннадцатого июня (в сопровождении медика).
«Чмок, чмок…» — подошвы моих тапочек отлипали от линолеума с неприятным чавкающим звуком. Я неторопливо переставлял ноги (малейшее ускорение сказывалось на ритме сердечных сокращений). Смахивал платком со лба влагу. Посматривал на стрелки настенных часов.
Из больничных палат за моим «бравым маршем» наблюдали детишки. Их лица мне уже примелькались. Потому что прогуливался я теперь всё чаще. И уже привык ощущать на себе любопытные детские взгляды. Следил всё больше за собой — за своим дыханием.
Тридцать шагов в одну сторону коридора. Остановка. Разворот на сто восемьдесят градусов. Пятисекундный «перекур». Снова заявлял о себе чмоканьем шагов: подобно неуклюжему пингвину брёл в обратную сторону. И так на протяжении семи минут — каждый час.
Девятнадцатого июня я увеличил время своих марш-бросков ещё на одну минуту. Это заметно сказалось на моём самочувствии. Уже к обеду ощущал гул в ногах (мышцы, что удивительно, не болели). Футболки на спине в перерывах между походами не успевали просыхать.
Поэтому я теперь менял одежду после каждого «спринта» (переодевался в пижаму лишь перед сном). Не жалел Надю Иванову, которой придётся стирать кучу поношенной мною одежды. Но я не желал свалиться ещё и с простудой: потому что рассчитывал уйти из больницы до июля.
В субботнее утро (двадцать третьего июня) я проснулся совершенно без настроения. Нехотя поковырялся в каше (еду мне приносили санитарки: поход в столовую для меня по-прежнему оставался недостижимым свершением). Улёгся обратно в постель. Смотрел в потолок, без особого интереса слушал рассуждения моих соседей по палате о том, кто победит сегодня в первом полуфинальном матче (близился к завершению чемпионате Европы по футболу). Парни склонялись к тому, что португальцы одолеют французов.
«Французы станут чемпионами, — подумал я. — В финале обыграют испанцев».
Но не озвучил своё предсказание мальчишкам: не из нежелания разрушить интригу — попросту поленился.
Весь день я провалялся на кровати, молча разглядывая потолок. Почти не ел. Не гадал, что со мной происходит. И не строил никаких планов. Мне вдруг стало безразлично: правильно ли я запомнил результат финального матча (два-ноль в пользу хозяев чемпионата), здоров я или болею, реальность вокруг меня или сон, в России я или в СССР, взрослый я или ребёнок. А ещё: я не видел смысла вставать с кровати и снова отсчитывать шаги и минуты, расхаживая по коридору.
«А вот и депрессия, — отметил я. — Стадию торговли я пропустил. Или уже забыл о ней? Не помню. Да и какая разница?»
Двадцать седьмого июня я узнал, что французская сборная по футболу стала чемпионом Европы.
А на следующий день прочёл в «Советском спорте», что два безответных гола в ворота испанцев забили Мишель Платини и Бруно Беллон.
«Два-ноль, — подумал я. — Не ошибся».
Напомнил себе, что в исправительной колонии номер пятьдесят шесть (более известной в народе, как «Черный беркут») третьего марта тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года «в результате несчастного случая» погибнет Виктор Егорович Солнцев — мой отец.
Слез с кровати и пошёл бродить по коридору.
Неделю я атаковал врачей вопросами о дате моей выписки. Объяснял, что не могу больше находиться в больнице. Доказывал, что свежий воздух и «родные стены» помогут мне окончательно выздороветь («А возможно и вернут память!»). Но внятных ответов на свои просьбы не получал. Мне говорили, что торопился я зря, что я должен «ещё немного побыть под присмотром врачей». На мои уверения, что я «здоров, как бык» (десять минут бродил по коридору, не задыхаясь!), отвечали улыбками, гладили меня по голове. Выпускать меня на волю не спешили, будто врачам отдельно доплачивали за моё стационарное лечение.
Побег я запланировал на субботу, седьмое июля: подсчитал, что дольше находиться взаперти уже не мог (не позволяли появившиеся у меня планы).
Но в пятницу шестого июля меня из больницы выписали — через два часа после того, как я вернулся из столовой.
Надежда Сергеевна много раз описывала мне сцену, в которой мы с ней вместе возвращались «домой» — пешком (посматривая по сторонам, вдыхая свежий воздух и наслаждаясь тёплым ветерком). Я слушал её, представлял описанную Надей картину, в которой я едва ли не порхал над землёй от переизбытка сил, энергии и эмоций. Представлял, как шёл с Надей под руку по увешанным красными флагами улицам Великозаводска, отдавал торжественный салют всем встречным пионерам: видел себя в её фантазиях обязательно в красном пионерском галстуке и в белых беговых адидасовский кроссовках (больничные стены плохо влияли на мой разум — ещё одна причина, почему я спешил их покинуть).
Реальность оказалась иной.
А Великозаводск — почти таким же, каким я его помнил.
Флагов (ни российских, ни советских) поблизости от больницы я не обнаружил. Не заметил вереницы иномарок на дорогах — лишь продукты отечественного автопрома (не считая венгерских «Икарусов»). Город в тысяча девятьсот восемьдесят четвёртом году мало чем отличался от того, который я покинул незадолго до встречи с лесовозом. Разве что он казался более серым и менее чистым. Я пока не мог наслаждаться пешей прогулкой. Уже в квартале от больницы понял, что ходьба по улице заметно отличалась от гуляний по больничному коридору. Поэтому обтёр задом большинство встречных лавочек — расслаблял трясущиеся ноги, успокаивал сердцебиение и избавлялся от отдышки.
Я ошибся, когда решил, что уже восстановился после болезни.
Но не жалел, что покинул больницу — сжимал зубы, подсчитывал по привычке шаги.
Надя меня не торопила. Несла сумки с моими вещами (не позволила мне отыгрывать роль «мужчины» — я и не настаивал). Подбадривала меня словами и улыбкой. И временами кудахтала надо мной, будто наседка над цыплёнком. Спрашивала, не устал ли я, не хочу ли пить. Уговаривала опереться при ходьбе о её плечо (она была на пятнадцать-двадцать сантиметров выше меня). Сочувствующе вздыхала. Предлагала вызвать такси — я в ответ скрежетал зубами. Уже выяснил, что финансовое положение у Ивановых «не очень», если не сказать: бедственное. Потому от услуг такси отказался. А вот на «Икарусы» посматривал — задумчиво. Но проявил «мужество»: доковылял до своего нового дома пешком.