Страница 6 из 38
Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение — в ернике.
Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.
Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:
— Бей его!
Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же — успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда — впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу — лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.
А на площади кричали:
— Пулемет давай!
— Пали по нему!.. Счас в ернике скроется…
Другие вопили в отчаянии:
— Куда палить?! В белый свет…
— На конях надо в погоню…
Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:
— Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет…
Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки.
Помнится, лошадь с ма́шистого намета перешла на мелкую рысь, а затем на шаг. Тропа все выше и выше поднималась по косогору. Тимофей почувствовал в боку сильное жжение, Неужели караульный у атаманского флигеля не пустяшно-таки подстрелил его? По тому, как левая пола френча насквозь пропиталась липкой слизью, он определил: рана давно кровоточит. Не останавливаясь и не слезая с коня, Тулагин, превозмогая боль, разорвал низ нательной рубахи на узкие полоски, связал их и несколько раз перепоясал себя. Устал. Появилось головокружение. Деревья, тропа начали двоиться, расплываться перед глазами… Последнее, что более-менее ясно запечатлелось в его памяти — лиственница чуть в стороне от тропы, большая, расколотая надвое.
…Прикидывая по склонившемуся к западу солнцу, Тулагин заключил, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Однако приближения вечера еще не предвещалось.
Тимофей задавал себе вопросы. Насколько опасно для него ранение? Далеко ли белые? Что за заимка с колодезным журавлем виднеется за болотом? Куда делся кормиловский жеребец?.. Ответов на них не было. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.
Внутри все горело. Ужасно хотелось пить. Тулагин сделал попытку развернуться на бок и потом встать на ноги, но не тут-то было. Во всех точках тела — жуткая боль. Боль эта сковала, парализовала всего его, он был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. «Неужто конец?» — стала дырявить сознание противная мысль. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе — это же просто неестественно.
А жажда все сжигала. Чтобы хоть как-то утолить ее, Тимофей попробовал пожевать попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попытался подняться. Бесполезно. Единственное, что он смог, — с большими потугами поворачивать голову.
А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Необходимо напрячься и все-таки двигаться.
Он сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него — победа. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь!..
Дышать было трудно. Тимофей не шевелился. Надо беречь силы. Он старался отвлечься от разламывающей боли, от осмысления незавидного положения, в котором оказался по воле судьбы. Он перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспоминалась первая встреча с ней.
3
Станция Могзон двигалась, гудела, горланила. Здесь сделал дневную остановку эшелон с возвращавшимися с фронта казаками первого Читинского полка.
Из вагонов-теплушек, как из ведер горох, высыпались фронтовики — с шумом, гамом, возбужденные от радости, что наконец-то дома, искроглазые — при виде скопившейся на перроне большой массы народа.
Служивых встречали хлебом-солью, щедрым угощением. На платформе суетились железнодорожники, могзонские жители, приезжие из соседних сел и станиц.
Многие поспешили на станцию в надежде встретить среди демобилизованных мужа, брата, сына. Иные пришли сюда ради праздного любопытства. Были здесь и те, кто имел определенные виды на фронтовиков.
Людские волны, разноголосый гвалт захлебывали станцию. Голосили женщины, гремел басовитый мужской рокот, скрипели двери теплушек, стонал под тысячами ног прогнивший настил перрона.
На фронтовиков обрушилась лавина возгласов. Каждый стремился завладеть их вниманием. Респектабельные, прилично одетые, интеллигентные ораторы говорили зажигательные, патриотические речи. Полнотелые торговцы-хлебосолы зазывали отведать с дороги вкусного и горяченького. Предлагали свои услуги лихачи, подносчики, домодержатели, сводни, ворожеи. Могучего роста, волосатый — одни глаза проглядывают сквозь густую щетину — местный дьякон осенял казаков крестом, бубнил монотонно:
— Ныне и присно и во веки веков, аминь!..
Средних лет женщина, в потертом плюшевом жакете и пуховом платке, сильным грудным голосом шепеляво оповещала приезжих:
— Доктор-универшал, ученый шветила Шамуил Орештович Крошберг шоижволил оштановиться в Могжоне. Он принимает на лечение в любое время дня и ночи кожно-венеричешкия, мочеполовыя болежни, шифилиш. При нужде лечит, пломбирует и удаляет жубы беж боли. Его мештопребывание в доме вдовы Штукиной, вожле бажара, у отхожих рядов.
Тимофей и Софрон Субботов не успели ступить на землю, как сразу же попали в плен к встречающим. Худощавый мужичонка в козьем тулупчике и три молодки в легких пальтишках подхватили их под руки и повлекли к станционному зданию. Мужичонка смешно топорщил трубкой тонкие губы и выкрикивал, что попугай:
— Слава прибывшим нашим защитникам! Ура! Ура! Ура! Слава прибывшим доблестным воинам! Ура! Ура! Ура!
Молодки, состязаясь в кокетливой ласковости, щебетали театрально:
— Казачки вы наши, соколы долгожданные!
— Как мы истосковались по героям!
— Любовью жаркой вас согреем…
В проходном коридоре станции Тимофея и Софрона обступила пестрая толпа ряженых с водкой, ветчиной и сдобными пирогами.
Выпив и закусив, Тимофей с Софроном попытались вырваться из окружения шумных угощающих. Людской поток вынес их на привокзальную площадь, где народу было значительно меньше. В небольшой полуоткрытой летней пристройке за кассой служивые и несколько женщин затевали разудалое веселье. Длинноногий вахмистр Филигонов из третьей сотни не в склад не в лад дергал меха старенькой гармошки. Напрасно подстраивались под него женщины с плясовыми напевками.
Софрон потянул Тимофея к пристройке:
— Айда до компании. На подмогу вахмистру. Бабенки порезвятся.
Субботов по части игры на гармошке в полку самый искусный. Вошел в пристройку и — к вахмистру:
— Дозволь-ка.
В софроновских руках гармошка сразу преобразилась, звонко резанула зажигательного казачка. И пошел пляс с гиком, визгом, вразнос. Дробно отстукивали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки женщин.
К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.
Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой — вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к пристройке, крикнул: