Страница 5 из 38
Урядник не очень охотно исполнял приказание. Он не спеша освободил от веревки заломленные за спину Тимофеевы руки, затем зачерпнул из латунного бака воды глиняной кружкой, обмакнул в нее полотенце, подал пленнику.
— Не узнаю вас, Роман Игнатьевич, — дивился интеллигентный поручик Калбанский. — Раньше за вами такого не водилось, чтобы туалет устраивать большевикам перед тем, как на тот свет их отправлять.
— Совершенствуюсь, — глаза есаула блестели. — Раньше простейшего нам недоставало — гуманистической эстетики в самом элементарном виде. Ну и потом, сегодня ведь случай особый: выхожу на поединок с таким «героем», а у него страх на что харя похожа.
Со двора атамана Шапкина Тимофея вывели на большую, вытянутую в длину площадь два казака с карабинами. Он жадно глотнул свежего воздуха — голова на мгновение пошла кругом, ноги подкосились. Один из конвоиров придержал его за локоть, буркнул сожалеючи: «На ладан, паря, дышишь, а все туда же…»
Переведя дух, Тимофей обрел устойчивость, спросил белогвардейца:
— И куда вы теперь меня?
— Тут недалече. Вон церковь… видишь? Там и привал, стало быть, будет.
Пока казаки препровождали его до церкви (это через всю площадь из края в край), он осмотрелся по сторонам. От атаманского двора слева тянулись разномастные ограды серебровских подворьев, нестройные амбарные ряды, камышовые повети с длинными коновязями, справа блестел гладкой поверхностью неширокий пруд.
Людей на площади было мало, не более полувзвода белоказаков да стайка ребятишек. Семеновцы сидели на траве, полулежали у изгородей, подпирали стены амбаров, балагуря меж собой.
«Эх, ребят бы моих сейчас сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перышки…» — подумалось Тимофею.
У церковной ограды Тулагина в самом деле ожидал привал.
— Отдыхай покудова, — сказал ему старший конвоир. — Можешь присесть, чего стоять. Так оно лекшее будет.
Возле церкви трава была выбита от множества людских ног и конских копыт, и Тимофей опустился на мягкую пыльную землю. Он ощутил доброе умиротворение: сверху ласково грело полуденное солнце, снизу теплым духом дышала почва.
Вскоре на холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали груболицый есаул и затянутый в портупею поручик. От дворов, амбаров к церкви подошли несколько казаков.
Офицеры слезли с лошадей. Есаул повернулся к Тимофею, проговорил:
— Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным, — По лицу его пробежала снисходительная ухмылка. — Ты, кажется, в бою со мной хотел встретиться?..
Он подошел к поручику, вытащил из его ножен шашку.
— Роман Игнатьевич, как вы можете?! — запротестовал тот. — Мою саблю — красному.
— Ничего-ничего, Калбанский, пусть подержит перед смертью приличное оружие, именную саблю белого офицера.
Есаул эффектным броском воткнул поручикову шашку в землю, отступил от нее шагов на пять, обнажил свою.
— Прошу к бар-рьеру! — произнес он с нажимом на «р».
Тимофей поднялся с земли с ощущением вдруг наплывшего на него страха. Нарастающий голос есаула усиливал это ощущение:
— Если устоишь против меня и отделаешься тем, что отрублю тебе руку вместе с саблей, получишь жизнь за смелость и мужество. Не устоишь, голову снесу с плеч, как шляпку с подсолнуха. Но заранее советую: помолись своему богу. Кто он у вас там, большевиков-коммунистов, Карл Маркс бородатый, что ли?..
Тимофей стоял в подавленной нерешительности. Было яснее ясного, что ему, раненному, измученному, сражаться с пышущим силой и энергией крепышом-есаулом просто бессмысленно. Даже если он выдержит, отделение казаков не случайно выстроилось полукольцом возле церковной ограды. Что делать? Как поступить? Тимофей почувствовал, что начинает дрожать как осиновый лист. Упасть на колени, запросить пощады?.. Ну, мерзкая человеческая слабость…
А есаул испытывал его. Он играл эфесом шашки, с нетерпеливым интересом наблюдая за противником.
Тимофей, покачиваясь, подошел к воткнутой в землю поручиковой сабле, взял ее в правую руку.
— По старой традиции русских офицеров противоборствующие стороны перед поединком называли себя друг другу, — наигранно улыбнулся есаул. — Давайте и мы это сделаем: есаул Кормилов Роман Игнатьевич, честь имею!
Тимофей ответил сквозь зубы:
— Тулагин. Командир сотни.
— Браво, красный сотник Тулагин! — захлопал в ладоши интеллигентный поручик Калбанский.
Чувство страха, телесный мандраж как-то сразу сами по себе улетучились у Тимофея с первых минут сабельного боя. Кормилов с ястребиной яростью набросился на Тулагина. Тот еле успел отбить серию чувствительных его ударов, как убедился: перед ним серьезный противник, настоящий мастер. А Тимофей искусству фехтования нигде не учился. Его академия — германский фронт и борьба с семеновцами. Правда, академия неплохая. Во многих смертельных схватках бился он с разными рубаками и до сих пор выходил пока победителем.
Некоторое время есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, делал опасные выпады. Его клинок часто зловеще блистал перед Тимофеевыми глазами. В один из моментов голова Тулагина действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.
Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.
Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:
— Береги голову.
Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.
В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен[4]. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую — не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.
В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.
И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!
Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и… мать!» — и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.
Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.
— Помогите же мне! — вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.
Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.
Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый», — прошептал он, низко припадая к гриве лошади.
Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.
4
Харчены — монгольские наемники в армии атамана Семенова.