Инспектор и «Соловей»

Решил все свои силы отдать воспитанию дочери. Нет, не помышлял больше об этой отмычке, будь она трижды проклята. Не мыслил о легких чужих деньгах. Ведь руки-то у меня остались, а я мастеровой. Многие даже признавали, что башковитый. Неужели на воле я своими руками на двоих не заработаю? Как-то разговорился я с воспитателем на эту тему. Хороший был мужик. Добрый, внимательный. Беседа была у нас неофициальная, вроде перекура. Однако после нее я почувствовал совсем другое отношение к себе. Меньше стало придирок со стороны начальства. Не думайте — поблажек. Их-то, наверно, я не принял бы. Просто почувствовал, что меня понимают, а это так нужно в тех местах. Порой мне даже хотелось раскрыть всю тайну своей злополучной судьбы воспитателю. Казалось, что он подскажет правильный выход. Но осуществить это намерение мне помешало следующее событие.

Однажды в нашу колонию прибыла новая партия заключенных. Люди, как люди. Были среди них и такие, кто считал колонию своим постоянным домом, а время, проведенное на воле, — отпуском. Но были и такие, кто считал колонию величайшим позором, черным пятном с своей биографии. Короче — новички. Они трудно привыкают к здешним порядкам, считают дни, которые им придется еще находиться под наблюдением охраны. Среди новичков были два человека, с которыми я через несколько дней познакомился и, можно сказать, подружился. Хочу сразу пояснить почему. Старший — Семен Борисович — врач из Кишинева. Именно поэтому он меня очень заинтересовал. Ведь в этом городе находилась моя дочь Ольга. Срок у него был небольшой. Надеялся, что когда он отправится домой, сможет помочь Ольге.

В первый же вечер мне удалось побеседовать с ним. И как обычно, легче всего начать разговор с расспросов, за что осужден. Семен Борисович нехотя рассказал о своем горе. Работал он в городской больнице. Все шло по давно заведенному кругу, пока не поступил в его палату довольно придурковатый больной. Лечили его от нескольких болезней. В один из воскресных дней, когда в отделении оставалась только дежурная сестра, этот старик пробрался к шкафу, где хранились медикаменты, и залпом выпил сильнодействующее лекарство. Через несколько минут ему стало плохо. Отравление. И никакие усилия врачей уже не могли его спасти. За недосмотр Семена Борисовича осудили. Вот и пришлось этому неприспособленному человеку отбывать срок в колонии. Работал он вместе со всеми на лесоповале. Трудно ему приходилось.

Второй новичок, с которым я подружился, был другого сорта человек. Молодой, всегда веселый. Тертый калач, — говорят о таких. И в самом деле, в Одессе он был заводилой в большой команде, которая чистила портовые склады. Он уже два раза побывал в колониях. Знал все законы и быстро находил друзей, Не помню, каким образом он оказался в моей бригаде. Но работал без волынки, не старался спрятаться за спины других. Умел он подбодрить товарищей шуткой, залихватской песней. И может быть, этой чертой характера он быстро завоевал расположение нашей бригады.

Работали мы зимним днем на новой лесной делянке. Для обогрева развели большой костер из валежника, неприметно от конвоиров пекли в золе кем-то добытую картошку. Отогреемся и снова пилы в руки и к соснам. Со мной рядом работали врач и одессит. Я валил сосну, а им нужно было хлысты обрубать. Одну, вторую, третью — и все дальше от пылающего костра уходим в тайгу. Остановились на краю овражка под старой раскидистой елью. Нужно было поразмыслить, как свалить это дерево, чтобы упало оно не в овраг, а на расчищенную площадку. Приспособился, я завел свою бензопилу и стал ствол подрезать. Дерево старое, крепкое. Чувствую, как оно сопротивляется. Но все же сталь сильнее: зубья кромсают древесину, все глубже уходят в неподатливый ствол, Ель начинает клониться в одну сторону. Сейчас верхушка опишет дугу. Надо быстро уходить, как бы комлем не ударило. За многие годы я научился чутьем угадывать этот единственный момент, когда нужно выскочить из-под падающего дерева. И в этот раз чутье не обмануло меня. Только я напрягся для прыжка, но споткнулся, а дерево уже неслось на меня стремительно и неотвратимо, быстрее чем скорый поезд. Все. Конец. И все же произошло чудо. Видно, на роду мне записана другая смерть. Падающий ствол ткнулся толстой веткой в глубокий сугроб. На секунду задержался стремительный полет. И в этот момент ко мне подскочил доктор, не знаю откуда у этого тщедушного человека взялись силы, но он успел оттащить меня на несколько метров и упал рядом со мной. Неподалеку от нас грохнулась громада дерева. Все же одной веткой меня изрядно помяло. Когда я пришел в сознание, увидел склонившихся надо мной ребят и конвоира, неподалеку кипятил воду врач. Я почувствовал на себе напряженный, изучающий взгляд одессита. В голубых его глазах был молчаливый вопрос: все ли я помню?

А помнить было что. Позже, когда я оправился от удара, врач мне сказал:

— Одессит выдернул из-под ног ветку, на которой ты стоял.

— Показалось тебе, пора очки менять.

— Я все видел очень хорошо.

И в самом деле, если бы он не видел этого момента — не мог бы за долю секунды оказаться рядом: со мной. Просто не хватило бы времени. Но с другой стороны, зачем было одесситу выдергивать ветку, заведомо обрекая меня на верную гибель? Кажется, я его ничем не обидел. И вспомнил я этот напряженный взгляд. В его глазах не было тревоги. Только вопрос, оправлюсь после удара или нет? Вот что его беспокоило после того случая. Мелькнула догадка: золотозубый. Но я не мог себе представить, что и здесь со мной могут сводить старые счеты. Эта догадка требовала проверки. Если завести разговор на эту тему с одесситом, он все поймет и станет осторожнее. Пусть думает, что обманул меня. Я еще пуще прежнего оказывал ему дружеское внимание. Благо для этого был повод — он считался одним из моих спасителей. Но сам-то я был все время настороже.

Прошло некоторое время и меня снова отправили на работу в лес. Опять рядом со мной врач и одессит. Пока я болел, они работали порознь. Все идет нормально несколько дней подряд. Ничем не выдает себя мой дружок. Кончали мы уж свою просеку. К нам навстречу выходила другая бригада. Осталось повалить несколько деревьев. И вот на последних шагах снова произошло непонятное. Мы остановились на перекур, ждем, пока свалят сосну. Стоим на безопасном расстоянии втроем. Дерево клонится кроной в нашу сторону. Вот-вот начнет стремительно падать на снег, и вдруг мой доктор кубарем катится с пригорка прямо под сосну. Не раздумывая, бегу за ним, подхватываю его и вместе откатываемся подальше от того места, где должна упасть сосна. Через секунду на том месте, где мы только что были, лежит громада изломанных веток.

Гляжу на Семена Борисовича и глазам своим не верю: он разъярен.

— За что он меня толкнул? Да я его сейчас в порошок сотру.

— Кого? Разве вас толкали? Он ведь рядом со мной стоял.

— Он толкнул. Я это почувствовал.

Мы поднялись на пригорок. Одессит стоял с топором в руке. Изготовился к бою. Но мы не стали затевать драку. Я только спросил его, зачем он так поступил, чем ему мешает доктор. Одессит угрюмо ответил:

— А чего этот очкарик на меня смотрит, как на пустое место? Презирает нас. А сам с нами баланду хлебает. А ты, если будешь его защищать, — тоже получишь.

— Вот оно. Ну я с тобой в другой раз сквитаюсь. А его оставь в покое.

В этот же вечер я поговорил с воспитателем. Рассказал ему о возникшей между одесситом и врачом вражде и чем она может кончиться. Нужно было немедленно их развести в разные концы колонии. Семена Борисовича перевели на работу в лазарет. Можно было и одессита определить в другую бригаду. Но не было смысла это делать. Издалека он мог мне неожиданно повредить больше. А когда он рядом со мной, я всегда жду удара в спину. Готов к ответному удару. Впрочем, долго ждать не пришлось. До конца срока одесситу оставалось несколько месяцев. Но близкая воля не радовала его. С каждым днем он становился все печальнее. Время близилось к весне. По проложенной нами просеке уже шли тракторы, вывозя на берег реки сваленный лес. Днем довольно часто пригревало солнышко и снег подтаивал. Но по ночам морозы брали свое и к утру подтаявший снег затвердевал, превращаясь в наст, по которому мог ходить, не проваливаясь, даже трактор.