Лесная свадьба

— Может быть, я неправильно поступил? Может, быть, не надо было так?

Настий не ответила. А когда выплакалась, сказала:

— Зачем же, Миклай, ты сделал это? Мы и так бедно живем, а сейчас что будет? Да и соседи…

— Нет, Настий. Бог нам не помощник. Поп только головы людям морочит. Разве бедные стали богаче от молитв? Мы сами должны одолеть бедность… А то, что меня коммунистом назвали, это ничего, они хорошие люди. К тому же я и в самом деле коммунист.

Когда Миклай вышел из дому, чтоб принести воды, у ограды все еще стояли женщины, и имя его не сходило с их уст.

Парило. Куры, раскрыв клюв, неподвижно лежали, зарывшись в придорожную пыль. Не тявкали собаки, попрятались в тень, свесив до земли длинные красные языки и часто дыша.

Миклай расстегнул гимнастерку. На голой груди сто красовалась выведенная сине-зеленой краской кудрявая голая женщина с цветочком в руке, обвитая толстой змеей. Рисунок этот выколол тушью один его дружок в госпитале: каких только глупостей не натворишь от больничной скуки! Женщины, разглядев рисунок, отворачивались, а старушки испуганно шептали про себя: «Оспослови, оспослови…»

После того случая слухи один нелепее другого поползли по деревне. Теперь и на жену Миклая стали поглядывать косо, и если что-то случалось, злые языки нашептывали ей: «Все из-за твоего, из-за коммуниста, безбожника». Так и прилипло к нему сразу и навсегда прозвище — Коммунист. Вначале говорили так лишь за глаза, а потом и напрямик стали. Но Миклай ничуть не обижался на это и не обращал внимания на сплетни.

Хозяйство требовало мужской руки. В сарае — ни полена, даже кол от прясла, на котором висели ворота, весь исщепан, будто собака грызла. Крыша совсем сгнила, местами провалилась… И Миклай, не ожидая конца праздника, взял топор, вывел своего хилого гнедого мерина, который и жив-то остался лишь благодаря тестю, запряг его и, поскрипывая телегой, поехал вдоль деревни.

— Эх, Миклай, Миклай! Хоть отдохнул бы немного, — будто бы сожалеюще сказал встретившийся ему Онтон Микале. Он знал, что мужики, хотя и перестали уже пировать, но на работу еще не торопились. Они, уже одетые по-будничному, собрались у лавки, обсуждают, кто как гулял, кто кому рубаху порвал, кто нос разбил… Да и бабенки горазды языком почесать, судачат у ворот вдовы Ляпая Йывана, хихикают, смеются.

— А знаете, — говорит одна, — выхожу я вечером третьего дни из дому Микале, только за сарай повернула — вдруг как из-под земли Миконор Кавырля, лавочник. Трясет рыжей бородищей: «Авдотья, ты ли?» — «Я, — говорю. — А ты что здесь торчишь?» А он: «Тихо!» — говорит и сует мне в руку конфетку…

— Ох и сладкая, видно, была конфета, ха-ха-ха, — смеются все.

— Четыре года без мужика живя, и я бы не отказалась, — вторит другая, помоложе.

— Это что… А вот в Кожлаяле жена Терея, говорят, с дьяконом спуталась.

— Не может быть. Врут все. Это, наверно, Коммунист выдумал. Божьему слуге нельзя так…

— Да нет, чистая правда! Сегодня дьякон со своей женой аж до крови дрались. Ей-богу, своими глазами видела.

Чего только не наскажут, и правому, и виноватому косточки перемоют. Завидев Миклая, женщины вновь зашушукались, искоса поглядывая на него.

Неожиданно налетел ветер. Поднялась столбом пыль. Солнце спряталось за темными облаками. Ударили первые, крупные и обжигающе холодные после жары, капли дождя. Закричали вдруг люди, всполошились собаки. Бешеный порыв ветра задрал чью-то крышу и понес, понес по улице клочья темной прелой соломы. И деревья под окнами закачались из стороны в сторону, как пьяный Микале…

В лесу плачут ели. Миклай оставил лошадь под большой шатровой елью и принялся таскать валежины, обрубая сучья, вершинки. На ветер он не обращал внимания. Деревья скрипели и качались, сшибаясь верхушками где-то в вышине, иногда что-то с шумом стреляло и вслед за тем с треском и глухим ударом падало на землю.

Миклай уже натаскал достаточно дров, как ветер неожиданно стих, стали рассеиваться облака, и выглянуло солнце. Защебетала смелая птаха, а вслед за ней залились звонкими голосами и остальные. Будто и не было ни ветра, ни дождя. Тишина.

Нагрузив телегу, Миклай перетянул воз веревкой и только собрался ехать, как под ноги ему выкатилась чья-то пегая собака. Вскоре пожаловал и хозяин — лесник Епим Йыван.

Жители Лапкесолы и окрестных деревень хорошо знали паскудный характер лесника: он не раз задерживал своих же знакомых мужиков с лесом, отбирал его, заставлял платить штраф, и тот же самый лес тайно продавал потом заволжским чувашам и русским.

Он резво подошел к Миклаю и с налету, даже не поздоровавшись, грубо закричал:

— Ты что это средь бела дня воруешь? А ну, сваливай с телеги сейчас же!

Но Миклая на голос не возьмешь, не на того нарвался.

— Попробуй, коль хочешь, чтоб твоя собака твоим же черепом играла, — он и сам не понял, как сорвались такие слова, но сказанного не воротишь.

Лесник тоже не ожидал подобного ответа. К тому же был наслышан от деревенских о Микале и сразу вспомнил, с кем имеет дело. Он как-то обмяк и уже примиряюще сказал:

— Да, оно конечно, дровишки нужны… Ты человек свой… На войне пострадал… — и отвел глаза.

Лесник больше не сказал ни слова, он забросил ружье на плечо, свистнул собаку и, не глядя на «вора», пошел дальше. А Миклай тронул лошадь и выехал на дорогу. Неожиданно он увидел впереди какого-то человека и тут же потерял его из виду: человек почему-то не хотел, чтоб его узнали, и скрылся в лесу…

3

В Лапкесоле, а затем и в окрестных деревнях, разнеслась страшная весть: в лесу ударом обуха топора по голове убит лесник Епим Йыван.

Раньше всех эту новость принес жене лесника Япык. Он рассказывал, будто, возвращаясь с пасеки, неожиданно увидел на меже убитого. Рассказывал, как он испугался и как сразу же побежал в деревню звать людей.

О случившемся деревенские толковали по-разному:

— Хватит, полютовал! Нашла коса на камень…

— Конец теперь лесному воровству.

— Он, верно, и моего жеребенка куда-нибудь сплавил.

В народе и раньше поговаривали, будто лесник тайно продавал пасшийся в лесу скот. Никто не знал, верно ли это, но многие видели, как к нему приезжали иногда незнакомые люди.

Но как бы то ни было, все сходились в одном: человек все-таки убит; хороший он, плохой ли — у каждого своя цена. К тому же раньше таких страшных дел в округе не водилось.

Исподтишка, незаметно распространился вдруг неизвестно кем пущенный слух, будто лесника убил Коммунист Миклай. Слух этот полз от дома к дому, и ему верили и не верили. Дошел он, наконец, и до самого Миклая. И тот растерялся: все как-то так сходилось, что и возразить, вроде, было нечем. Соседи знали, что в это время только он один ездил в лес за дровами. Знали они, что и на похороны Миклай не пошел, а задумал чинить в тот день вместе с женой крышу. Тоже подозрительно…

Из волости приехал милиционер, с ним еще какие-то люди. Они зашли к сельисполнителю Сопрому Васлию, дяде Миклая, и в тот же день уехали, так и не забрав никого. А на следующий день дядя Васлий пожаловал к Миклаю и, отводя глаза, сказал:

— Завтра думаю собрать людей на сход. Приходи, нужен ты…

— Приду, что ж не прийти, — согласился тот. Он понял, зачем зовут и что думают о нем.

Всю ночь не спал Миклай, размышляя, что скажет он людям, как оправдается.

— Эх, Миклай, — говорила ему Настий. — Что-то завтра придется нам увидеть…

— Ничего. Хуже, чем на войне, все равно не будет, — успокаивал он ее, хотя и сам не мог успокоиться.

Народ к сторожке собрался еще засветло. Внутрь заходить никто не стал, все расселись здесь же, на бревнах. Некоторые устроились на траве. Вытащили кисеты. Только редко у кого был настоящий табак, курили листья хмеля, и вокруг расползался тяжелый удушливый дым.

Подходя к людям, Миклай услышал, как разглагольствовал Онтон Микале: