Элнет

Но тут кто-то отшвырнул Макара в сторону, помог Чачи подняться на ноги и за руку вывел из сарая. Только тут Чачи опомнилась. Возле нее стояла Сан-дыр.

— Вот дьявол, когда же он успел в сарай забраться? Я же за ним все время смотрела. Он тебя со вчерашнего дня караулит… Совсем сбесился от безделья… У-у, чертов сын, я еще доберусь до тебя!.. — погрозила Сандыр кулаком в сторону сарая.

…Чачи и сейчас, от одного только воспоминания об этом случае, стало страшно.

7

На смолокурне собираются разные люди, и каждый чем-нибудь да отличается от других.

Вот взять хотя бы деда Левентея, который нанимается к смолокурам заготавливать дрова.

Здоровый, высокий мужик, а ест только раз в сутки. Утром встанет и сразу же идет в лес на весь день, даже обедать не приходит. Зато вечером возвращается на смолокурню обычно раньше других лесорубов и приносит, глядишь, то белку, то зайца. Поэтому у него частенько бывает на обед мясной суп.

Ест он тоже не как все: за один присест съедает горшок супа и при этом уминает добрые полкаравая хлеба. И работает он тоже подходяще: каждый день один пилит по полсажени дров.

Чачи, задумавшись, сидела в шалаше. Яшай громко крикнул от очага:

— Чачи, котел готов!

Котел, наполненный порубленными сосновыми пнями и корнями, выдерживают на огне десять — двенадцать часов. Все это время под котлом непрерывно полыхает пламя. Пни и корни нагреваются, растопившаяся смола стекает вниз, а дерево превращается в угли. Когда поленья в котле станут углем, смолокуры говорят, что котел готов.

В детстве, до того, как я уехал учиться в Унжинскую школу, мне много пришлось пожить в шалаше на смолокурне. Я помогал отцу закладывать смолье в котел и вынимать из котла уголь. Если семья небольшая и нет взрослых помощников, мужики часто берут в лес семи-восьмилетних детей «тянуть» вторую рукоятку двуручной пилы. Когда я ушел в школу, «тянула» пилу с отцом моя сестренка Овдоч.

Работа на смолокурне — грязная, пыльная. Копоти там хоть отбавляй. Когда подходишь к смолокурне, еще за полверсты ударяет в нос едкий скипидарный дух, потом слышишь удары топора и треск раскалываемых дров. Пройдешь еще немного, увидишь поднимающийся среди сосен дым, а там уж видны и шалаши смолокуров.

А вон и сами смолокуры: рубахи черные, руки в смоле, лица покрывает черная угольная пыль, одни лишь зубы белеют. Постороннему человеку и испугаться недолго.

Я любил по вечерам, когда стемнеет, смотреть, как по краям котла из-под крышки идет зеленовато-голубой пар. Потом крышку сбрасывали, из котла вырывался серый клуб дыма, и вдруг в дыму мелькнет синий огонек, будто кто-то тяжко охнет, и высоко-высоко, до половины сосен взметнется ярко-красное пламя. На какое-то мгновенье становится светло, как днем, а потом все снова погружается во мрак… И снова лишь огонь горящих под котлом дров тускло освещает смолокурню. Тени людей становятся длинными-длинными, и сами люди кажутся какими-то призраками…

Но любоваться этой картиной мне приходилось недолго. Потому что у нас считается: кто в силах держать ручку пилы, тот вполне может и укладывать в котел дрова, и выгружать из котла готовый уголь. А работать у котла и взрослому человеку нелегко: в рот и в нос набивается песок, пыль, копоть, душит дым, обжигает пламя — кажется, будто попал в ад…

Услышав голос отца, Чачи оставила пряжу и выбежала из шалаша.

За ней вышел дед. Левентей.

Левентей не нанимался работать у Яшая — не по средствам Яшаю держать работников, — Левентей помогает ему не из корысти, а просто так. К тому же старик очень любит Чачи: «Я твоей Чачи хоро-о-ошего жениха подыщу!» — частенько говорил он Яшаю…

Коркасолинские мужики, работающие на смолокурне, рассказывают про Левентея разные любопытные истории.

Говорят, что в молодости Левентей был упрям и своеволен. Отец его умер, и он жил у бабки. От работы Левентей бегал, а поесть любил, да еще привередничал, выбирал, что повкуснее. Похлебку из борщевика, которой пробавлялись все в деревне, он не ел: то наварит себе яиц (яйца в чугунок накладывал, словно картошку), то поймает какую-нибудь бабкину курицу.

Бабка его срамит, ругает. У него же один ответ:

— Ты моего отца голодом морила, а я не хочу голодать. Мне много еды не надо, я один раз в день обедаю. Не работаю, говоришь? Правда, не работаю. А зачем я на тебя работать стану? Все равно мне ничего не достанется, все оставишь своему Ивану. За меня тебе мой отец сполна отработал.

Левентеева бабка была очень скупа, и Левентей нарочно делал все ей. назло.

Женившись, Левентей ушел от бабки и стал жить своим хозяйством. Слова его сбылись полностью: бабка выпроводила его ни с чем.

Потом пошли у Левентея дети. Детей надо было поить-кормить, одевать-обувать, им-то какое дело, что в хозяйстве ни скотины, ни птицы, они просят есть — и все. Вот тогда-то узнал Левентей, что такое нужда. Осенью, пока не вылиняет белка, нанимался к смолокурам на заготовку дров. Пая себе не брал, нанимался к кому-нибудь в подручные. А когда наступала зима, Левентей бросал смолокурку и всю зиму промышлял охотой.

К охоте Левентея приучил его сосед — дед Янык. Дед Янык уходил в лес обычно на неделю, на две. Без товарища в лесу нелегко, и Янык брал с собой Левентея: парень сильный, в случае чего на него можно положиться. Они вдвоем и на медведя ходили…

А вот с детьми Левентею не везло: умирали один за другим. Двух сынков скосила оспа, дочка померла от зоба, остальных — кого прибрала чахотка, кого — дизентерия… Так и остался Левентей под старость один-одинешенек.

8

Гоняясь за Сакаром, Токтар устал и вспотел, к тому же, когда он сидел и курил, его продуло.

«Так и простудиться недолго, — подумал Токтар, — надо домой возвращаться».

Он встал на лыжи и повернул к дому.

Токтар шел и думал о Сакаре. Сколько лет он служил лесником, а такого озорника встретил впервые. Сначала выходка Сакара удивила его, потом Токтар начал злиться, и чем дальше, тем все больше и больше охватывал его гнев.

— Надо мной, над Токтаром, так надсмеяться!.. — с негодованием повторял он.

«Ну ладно, дал бы рублевку, и стреляй, кого хочешь, лес не мой: я его не сажал, зверя не выхаживал… Вот как хорошие люди поступают, — думал Токтар. — Вон Семен Сирота ворует лес. Ну и пусть ворует. Зачем на него составлять протокол, когда он всегда готов уважить: давеча ко мне повез мед, слова не сказал. Конечно, весь-то мед он не отдаст, половину оставит себе. Но за это его винить нельзя. Каждый человек о себе тоже думать должен. А этот, чтоб ему подохнуть, ни половины, ни четверти — ничего не дал. Да еще издеваться вздумал…»

Придя домой, Токтар сразу же сел сочинять протокол.

Жена вскипятила чай, выставила на стол мед, привезенный Семеном. Только Токтару и пить неохота, и кусок в горло не идет.

Почти час сидел Токтар, шевелил губами и писал: «Кудашнурский Ефремов Захар в 76 квартале срубил дерево, пограбил пчелиную колоду, грозил лесной охране…»

Сакар снял шкурки с куницы и белки, натянул на правилки и поставил сушить. Мать радовалась его добыче. «Теперь-то уж Сакар рассчитается с долгом», — думала она.

Этот долг тяжким камнем лежит у нее на душе. Сакар мог бы, конечно, не залезать в долги, да что поделаешь: такой уж он, что задумал, пока не добьется своего, не отступится. Увидел он как-то прошлым летом в Сосновке породистого жеребенка, и так этот жеребенок ему в ум запал, что он ночами спать не мог… На базаре жеребенка можно было купить за пятерку, а Сакар за своего отдал пятнадцать рублей.

И мать и Левентей уж отговаривали, отговаривали его, говорили, что незачем, мол, бедняку породистая лошадь, что за пятнадцать-то рублей можно купить двухлетку, которая на другой год будет годна в упряжку.

Но Сакар на этот раз не послушался ни матери, ни деда Левентея, хотя прежде никогда не перечил матери, и деда Левентея уважал. Да и как было Сакару не уважать деда Левентея, ведь только благодаря ему он стал охотником. Но об этом разговор потом, а пока — о долге.