Элнет

А жизнь в Аркамбале после того, как свергли царя, почти не изменилась. Волостное правление лишь сменило свою вывеску и стало называться волостным комитетом. Заправлял там всем прежний волостной старшина. Земский начальник пошел в страховые агенты, но сам только и ждет возвращения старых порядков.

Панкрат Иванович за эти годы стал полновластным хозяином в Аркамбале. К элнетским лугам он прикупил еще пахотную землю и теперь ее засевает. На его гумне стоит с десяток скирд, а у мужиков давно уж в амбарах пусто. На базаре пуд муки стоит девять рублей, Панкрат берет червонец.

На следующий день Григорий. Петрович и Чачи пошли в Тумсръял к Зинаиде Васильевне.

За рощей Григорий Петрович остановился на откосе, на том же самом месте, где они стояли с Чачи три года назад.

Зеленели поля. В глубоком овраге еще не растаял снег, а на бугре расцвели цветы.

— Сейчас наступила первая весна новой жизни, — сказал Григорий Петрович. — Еще будут впереди холода, снег, грозы с градом, но ничто уж не остановит весны. Пока еще в деревне хозяйничают Панкраты Ивановичи, но скоро станут хозяевами жизни бедняки.

Григорий Петрович рассказал Чачи, что он видел в Петрограде и в пут-и, когда возвращался из тюрьмы. Чачи слушала его с большим вниманием, теперь она понимала все, что говорит Григорий Петрович, и это его очень радовало.

— Книги ты читала в последнее время? — спросил Григорий Петрович.

— И книги и газеты, — ответила Чачи.

— Пушкина читала что-нибудь?

— Читала «Барышню-крестьянку» и «Цыганы». Что не понимала, мне Зинаида Васильевна объясняла. А еще читала «Послание в Сибирь», и, когда читала, думала о тебе.

Певучим голосом Чачи продекламировала:

Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье…

. . . . . . . . . .

Оковы тяжкие падут,

Темницы рухнут — и свобода

Вас примет радостно у входа,

И братья меч вам отдадут.

Чачи наклонилась, сорвала цветок и протянула его Григорию Петровичу.

Зинаида Васильевна от^души обрадовалась, увидев Григория Петровича и Чачи.

— Ну вот, вы снова, вместе, — сказала она. — .Когда только вернется мой Иван Максимович…

— Где он сейчас?

— В Пскове, в госпитале.

— Ой так и не надел офицерские погоны?

— Разве вы его не знаете? Он тут приезжал на побывку, и у него был интересный разговор с курыктюрским учителем. Тот завидовал своим товарищам-учителям, которые получили офицерские чины и щеголяли в золотых погонах. «Скоро настанет такое время, — сказал ему Иван Максимович, — когда не ты им, а они будут завидовать тебе, когда они с удовольствием будут готовы сменить свои погоны на твой поношенный пиджак…»

— Да, многое меняется в жизни… Три года назад я даже не надеялся, что вернусь и увижу Чачи…

— Вы, Григорий Петрович, будете, как и раньше, работать учителем?

— Это лето думаю отдохнуть. Но, конечно, сидеть сложа руки я не намерен. Большевики направили меня сюда агитатором. Несколько дней отдохну и возьмусь за дело. Жду, когда возвратится Егор. Чачи мне сказала, что он должен скоро вернуться.

— Писал, что вернется в мае. Ведь он где-то далеко, в Сибири.

— Зинаида Васильевна, разрешите мне пожить несколько дней в школе. Я не хочу пока показываться на глаза людям, хочу отдохнуть в тишине.

— Живите, сколько хотите, Григорий Петрович, и чувствуйте себя, как дома.

— В ближайшие дни я думаю сходить с Чачи к моим родителям. Надо познакомить Чачи с ними.

— Разве я тебе не писала, Гриша, — вмешалась в разговор Чачи, — что прошлым летом я две недели гостила у твоей матери? Мы с ней эти две недели жили душа в душу. А теперь-то уж, если даже захочешь один уйти, я все равно за тобой пойду. Куда ты, туда и я. А то что это за муж и жена, которые живут врозь? Теперь я всюду с тобой.

Григорий Петрович не возражал.

8

Концентрационный лагерь, в котором находился Сакар, располагался среди открытого поля. Вокруг лагеря ограда из колючей проволоки высотой в четыре аршина. За колючей проволокой — глубокий ров, за рвом — земляной вал, по которому днем и ночью ходят часовые.

Посреди лагеря рядами стоят земляные бараки. В каждом бараке ютится по сто человек. Печей в бараках нет. Вместо окон — два небольших застекленных отверстия возле двери, через которые в барак еле-еле пг-обивается свет. На расстоянии двух вершков от пола, вдоль стен, поставлены пары. На этих нарах вповалку спят пленные.

Всего в лагере народу около десяти тысяч. От постоянного недоедания все очень исхудали — кожа Да кости. Да и как не исхудать, когда на день выдают всего по полфунта хлеба.

Утром, после того как пленные попьют жидкого чая, приходит немецкий фельдфебель с дымящейся сигарой во рту. Пленных окружает конвой и, подгоняя, выводит их из лагеря.

С лопатами на плечах, уныло опустив головы, медленно бредут люди на работу, словно они идут рыть могилы самим себе.

Одним летним утром семнадцатого года в лагерь пригнали сотен семь пленных французов Французы, устроившись в бараках, вышли поговорить с русскими.

— Рус, рус! — кричали французы и звали их к себе.

— Мусье, мусье! Француз, француз! — отвечали с русской стороны. Некоторые подходили к французам, рассматривали их.

— Корошо, рус! Камрад! Товарищи! Наполеон — Моску — Толстой! Бонжур! Вив, ля рус! — смеялись французы.

А иные кричали:

— Америк! Керенски! Галици!

Сакар из всего, что говорили французы, понимал три слова: корошо, рус, товарищ. Да еще Москву они называют, совсем как марийцы — Моску. Наполеон и Толстой, Керенский и Галиция — для Сакара пустые звуки.

А среди русских пленных уже заговорили о том, что глава нового российского правительства Керенский отдал приказ о наступлении в Галиции и что ему окажет помощь Америка.

— Ежели Америка вступила в войну, то немцу скоро капут, — слышались разговоры.

— Скорее бы война кончилась, скорее бы домой…

Прошел день, другой, прошла неделя. Война не кончалась. Потом стали говорить, что Америка почему-то не может оказать серьезной помощи, а в Галиции немцы побили русские войска.

Жизнь потекла по-прежнему.

Однажды утром у Сакара так разболелась голова, что он не мог терпеть, и, присоединившись к другим больным, пошел в околоток.

Околоток размещался в парусиновой палатке за лагерем.

В палатке, было много больных и раненых с гноящимися ранами. Когда санитары отдирали присохшие грязные бинты, от ран шел тяжелый смрад, в бинтах кишели вши. Сакар такого никогда прежде не видывал.

Каждый день из разных бараков в околоток приходят на массаж инвалиды. Посмотришь на них, и жутко становится У одного изувеченная рука скрючилась, как корявый сук, у другого — нога; у третьего выворочена челюсть, у четвертого лицо изувечено… Увидишь их и подивишься: как они только остались живы?..

Посмотришь на изувеченные головы, на черные ямы вместо глаз, на обрубки ног и рук и подумаешь: «Эх, друг, сколько же тебе муки придется вытерпеть! Уж лучше бы умереть, чем жить таким калекой…»

Попадались среди больных, и такие, что сошли с ума. Один поляк в углу, не умолкая ни на минуту, бормотал:

— Пан Езус! Матка бозка! Пан Езус! Матка бозка!

Голос поляка становился все тише и тише.

«Наверное, до утра не доживет» — подумал Сакар. Ему вспомнилась смерть матери, и он, вздохнув, проговорил:

— Видно, у бога других забот полно, некогда ему слушать наши молитвы…

А другой помешавшийся — рыжебородый, сгорбленный, как старик, солдат, указывая пальцем на всех проходящих мимо него, выкрикивал:

— Вот, вот, вот! Вот антихрист!

В сентябре в лагерь пригнали новую партию русских пленных, опухших от. голода, бледных, с жидкими, дав-ро не стриженными, похожими на мочало, волосами.