Элнет

Какая ж мать ты нам?? За что любить тебя?..

— Значит, так-то, дорогой друг Мельшин. Ты словно подслушал мои думы. Да и за что нам любить царскую Россию, — тебе, товарищ, и мне тоже? Ведь тебя двадцатичетырехлетним юношей засадили в Петропавловскую крепость. Тебя приговорили к смерти за то, что ты хотел помочь обездоленным и угнетенным людям. Правда, тебя не убили, смертную казнь заменили каторгой и отправили в Сибирь, на Акатуй. Мгновенную смерть заменили гибелью, растянутой на долгие годы… Да, все так! И все равно ты любил родную землю… За что?!

За что — не знаю я: но каждое дыханье,

Мой каждый помысел, все силы бытия —

Тебе посвящены, тебе — до издыханья!

Любовь моя и жизнь — твои, о мать моя!

Родную мать всегда любишь, какая бы она ни была. Мать и надо любить! В этом ты, товарищ, прав… А я? Почему я люблю свою страну? Разве нам, марийцам, царская, николаевская Россия мать? Нет, она нам даже не мачеха. Для нас она — тюрьма, в которой нам и ды-шать-то свободно не позволяют. Нам предоставлено лишь право платить налоги да посылать, наших братьев в солдаты. Царской России не нужны ни наш язык, ни наша культура.

Кто-то постучал в дверь.

Григорий Петрович прислушался.

Стук повторился.

«Нет, это не ветер», — подумал Григорий Петрович. Он накинул на плечи пальто, надел шапку и вышел в сени. Немного погодя вернулся в комнату с высоким мужчиной. Мужчина был в башлыке и с фонарем в руках.

— Ну и метель, — сказал вошедший. — В такую погоду хороший хозяин и собаку не выгонит из дому.

— Куда же ты собрался, Василий Александрович, в этакую непогодь?

— А вот отгадай… Вокруг твоего дома так намело, что я еле-еле прошел…

— Ладно, развязывай башлык, снимай пальто. Давай-ка я фонарь подержу.

— Нет, Гриша, мне у тебя сидеть некогда. Я, так сказать, посол. А впрочем, пусть немного подождут… — Василий Александрович поставил на пол фонарь, размотал башлык. — Пальто не снимаю, что-то прохладно у тебя.

— Вот уж неправда! Это на улице ветер выдул из тебя все твое тепло. Не впусти я тебя еще минуту, ты бы небось тут же на крыльце превратился в ледяшку, — засмеялся Григорий Петрович.

— Ну ладно, раз так, то разденусь.

Василий Александрович снял пальто.

Под пальто на нем был надет мундирный сюртук лесного ведомства с зеленым кантом по воротнику и блестящими пуговицами. Василий Александрович служил лесным кондуктором. Он выглядел значительно-старше учителя, ему на вид можно было дать более тридцати лет, он был на полголовы выше. И хотя чертами липа они не походили один на другого, все же было в них какое-то не объяснимое словами сходство.

— Как живешь, Гриша, что поделываешь? К урокам готовишься?

— Тетради проверял… Потом вдруг стало что-то тяжко на душе, поиграл немного… А перед твоим приходом читал Мельшина…

— А сам что-нибудь новенькое написал?

— Вчера написал стихотворение. Правда, эти стихи не совсем мои, но и переводом их не назовешь, скорее всего — подражание. Попалось мне стихотворение одного русского поэта и так пришлось под настроение…

— Ну, что ж, почивай, послушаем.

Григорий Петрович взял из стопки бумаги, лежавшей на столе, один листок.

Печаль а моем сердце… А ветер гудит,

И в окна стучит, не стихая…

А где-то лазурное море шумит,

Под ласковым солнцем сверкая…

Здесь воют бураны и вьюги метут…

Бушуют ночные морозы…

А где-то зеленые мирты растут

И нежные белые розы.

Напрасно, без цели проходят года.

Нет жизни, и счастья не будет…

А жизнь где-то там… Где лето всегда…

Там солнце… Там счастливы люди!

Григорий Петрович замолчал, ожидая, что скажет Василий Александрович.

— Это не твой стиль, Гриша, — поморщился Василий Александрович. — Предоставь так писать Лохвицкой. Это, милый мой, сентиментализм… Не понравилось мне это стихотворение. Не проходит наша жизнь понапрасну. Не нам так говорить о жизни. Пусть буржуазные поэты утверждают, что жизнь бессмысленна. От них ничего другого и ждать не приходится, ведь они завидуют тем, кто богаче их. «Все счастливы!» Где же ты увидел такое место, где все счастливы! В нашей жизни бывает так: одному счастье, другому горе. Небось слышал, что в Аркамбальскую волость приехали землемеры. Зверева назначили землеустроителем. Будут проводить в жизнь столыпинскую земельную реформу. За богатыми закрепляют лучшие земли…

— Здешние мужики не согласятся выходить на хутора.

— Это кулаки-то не согласятся?

— У нас на всю деревню один кулак.

— Землю будут нарезать не только вашей деревне, а всей волости. Так что кулаков наберется. Да и в вашей деревне, если присмотреться, не один кулак. Кроме того, есть и такие, которые всеми силами лезут в кулаки.

— Конечно, такие есть.

— Вот видишь. Нам нужно использовать передел земли для нашего дела и объяснить крестьянам-марийцам, что царские чиновники никогда ничего не станут делать в интересах бедняков, что они всегда стоят за богачей… Ну, ладно, а теперь одевайся потеплее, бери свою скрипку и пойдем к Зверевым. Я специально пришел, чтобы пригласить тебя туда.

— Меня?.. Пригласить к Зверевым? Неужели ты ходишь к Зверевым?

— Чудак ты, Гриша. Конечно, Зверев — хищный зверь. Но учти, он земский начальник и почетный попечитель твоей школы. Кроме того, если взглянуть с другой стороны, для преферансиста он — отличный партнер, для гостей — радушный хозяин. Его жена, Ольга Павловна, прекрасный для тебя аккомпаниатор. А сегодня там будет еще один человек: из Петербурга приехала их дочь Тамара. Обрати на это обстоятельство особое внимание.

— Почему?

— Потому что угнаться за Тамарой нужны ноги порезвее моих, — усмехнулся лесник. — А вообще-то я хожу к Зверевым узнавать, какая ожидается погода.

— Какими-то загадками ты говоришь, Василий Александрович?

— Ладно, потом разберемся, пошли. И так мы заставляем ждать себя слишком долго. А господа дворяне долго ждать не любят.

— Было бы лучше, если бы они меня совсем не ждали… Я вовсе не желаю с ними якшаться и, прямо скажу, очень удивлен, что ты, Василий Александрович…

— Хватит, хватит!.. В другой раз поговорим, а сейчас идем.

Не слушая больше учителя, Василий Александрович надел пальто, закутался в башлык, взял в руку фонарь. Григорий Петрович нехотя стал собираться, положил в футляр скрипку…

— Гриша, ты валенки обуй, штиблеты придется в руках нести… А то, попробуй, может быть, влезешь в валенки прямо в штиблетах. Я вот именно так и ухитрился.

2

Василий Александрович и Григорий Петрович вышли на улицу. Ветер утих, в небе, мерцая и переливаясь, сверкали звезды. Идти было нелегко: кое-где ветер совсем оголил мерзлую землю, а кое-где громоздились высокие сугробы. Василий Александрович, освещая путь фонарем, шел впереди, высоко поднимая свои длинные ноги. Григорий Петрович, утопая в сугробах, пробирался за ним.

— Ну, зачем ты, Василий Александрович, потащил меня в снегу кувыркаться? Ну, не пошел бы я к земскому начальнику, арестовал бы он меня, что ли, за это?

— А разве годится тебе как медведю залечь в берлогу и сосать собственную лапу? Ты жизни не видишь.