Круг

— Там? — опросил он, указывая длинной палкой на погреб.

Там. Выйти хотел, да не пустили, — разом ответило несколько голосов.

— Не выпускайте. Если он увидит свет молнии, то потеряет облик человека, тогда нам его не изловить.

— Неужто и впрямь черт? — опросил мужик в задних рядах.

В ответ послышался смех, но тут же смолк.

Карт повернулся к толпе, поднял палку и глухим низким голосом проговорил:

— Поверьте мне, это не человек, а черт.

Туча приближалась. Теперь раскаты грома грохотали прямо над головой.

Все молчали.

Карт из-под нависших бровей оглядел лица людей.

— Как говорили наши предки, пока нечистая сила в облике человека или животного, нужно закопать ее глубоко в землю. Иначе народ мари перестанет плодиться. потом море затопит землю, и жизнь погибнет. Ясно вам?

Стоявшие поодаль мужчины помоложе один за другим начали расходиться.

— Ясно! — крикнули из толпы.

— Тащите соломы.

Молнии сверкали беспрестанно. В их отблесках седая борода карта казалась белой, как пена.

Люди тащили из сарая охапки соломы и складывали вокруг погреба.

Рослый мужик, тот, что недавно придавил крышку погреба камнем, теперь сдвинул его в сторону и чуть приоткрыл крышку. В одной руке у него был зажат жгут соломы.

— У кого есть спички? — негромко спросил он.

Из толпы — все стояли, словно онемев, — ему молча протянули коробок.

Вдруг среди напряженной тишины раздался женский крик:

— Эй, вы, убирайтесь отсюда!

Все обернулись.

— Что там такое? — спросил карт.

— Писарева жена пришла.

Писарша только что вернулась из Комы, куда ходила за водкой. Оставив на крыльце мешок, в котором звякнули бутылки, она подошла к толпе, не понимая, что происходит.

— Что вам здесь надо? — спросила она.

Кто-то из толпы ей ответил:

— Ваш гость давно сидит в погребе, продрог, мы и хотим его немножечко согреть.

В это время из погреба донеслось глухо, как из бочки:

— Что вы делаете, соседи?!

Толпа замерла.

— Айсуло, где ты? — опять раздалось из погреба.

Писарша узнала голос мужа и отозвалась:

— Я здесь, отец! Здесь!

Она протиснулась через толпу к погребу, наклонилась, чтобы откинуть крышку, но рослый мужик не дал ей сделать это.

— Оттащите ее прочь! — приказал карт, грозно взмахнув своей палкой.

Но писарша рвалась к погребу и кричала:

— Не уйду, не уйду! Хоть убейте, не уйду! В погребе мой муж! Что вы хотите с ним сделать? Что-о? Ой-о-ой!

— Всех богатеев надо бы сжечь! — крикнул кто-то, невидимый в темноте.

— Не слушайте эту бабу! Это черт Писаревым голосом говорит. Поджигай!

Рослый мужик снова приоткрыл крышку погреба, чиркнул спичкой. Он хотел поджечь жгут соломы, но спичка погасла. Мужик достал вторую.

Вдруг из отверстия показался красный фонарь, прикрепленный к концу палки, снизу послышался голос:

— Берегись, стреляю.

Стоявшие у погреба отбежали в сторону.

Крышка потреба открылась — показался приезжий с толстой черной палкой в руках. Он ударил землю — и палка стала длиннее почти на аршин, ударил второй раз — она стала длиннее на два аршина, ударил в третий раз…

Женщины, стоявшие впереди, закричали истошными голосами:

— Убь-ет!

Толпа шарахнулась назад, зашаталась, как готовая развалиться поленница, и через минуту у погреба не осталось никого, кроме Эликова.

Писарша сидела на крыльце и плакала. Следом за Эликовым из погреба вылез писарь.

— Погоди, — остановил его Эликов, — Спускайся обратно, забери фотографии и принадлежности.

— А вдруг они вернутся?

— Не бойся, теперь не вернутся. Лезь скорее.

— Ладно, ладно, ваш… благор… — писарь спустился в погреб и вскоре вылез наружу с широким блюдом в руках.

Эликов слил из блюда воду и вынул только что отпечатанные фотокарточки, свернул каждую из них отдельно.

— Вот что, — сказал он писарю, — запряги-ка поскорее лошадь да вынеси из дому мои вещи.

Тучи заволокли все небо, от ударов грома небо как будто раскалывалось, зашумел дождь.

Хозяин вынес вещи Эликова.

— Куда их?

— Клади в тарантас.

— Может, дождь переждем?

— Нет, запрягай.

Эликов вынул из кожаного футляра фотоаппарат, убрал его в чемодан, в пустом футляре аккуратно расставил свернутые трубочками мокрые карточки, надел брезентовый плащ и уселся в тарантас. У его ног лежал чемодан, рядом в кожаном мешке — собранные экспонаты.

— Да, чуть не забыл. Принеси-ка штатив, он у погреба остался.

Хозяин запряг лошадь и сходил за штативом. Эликов сложил его, и тот снова стал длиной в аршин.

Писарь уселся на козлы. Открывая ворота, писарша сказала:

— Возвращайся скорее, я одна боюсь…

— Довезу до тракта, там пусть сам добирается, как знает, — сказал писарь по-марийски.

Они ехали довольно долго, и Эликов, удившись, что писарь все время молчит, заговорил первым:

— Ты давеча дождя боялся, а он уже и прошел.

— Прошел.

— Что, сильно испугался?

— Дождя что ли?

— Да нет, когда у погреба люди собрались.

— Ты, барин, и сам испугался…

Помолчали, потом Эликов спросил:

— Неужели и вправду подожгли бы?

— Если карт скажет, люди что угодно могут сделать.

— Вот погоди, дай мне в город приехать, я этому карту самому жару поддам!

Писарь промолчал. Ему не хотелось ссориться ни с картом, ни с односельчанами, у него на это были свои веские причины.

Корда миновали лес, примыкавший к деревне, Эликов присвистнул и громко рассмеялся:

— Анекдот, как есть анекдот: щелчком обыкновенного штатива разогнал целую толпу! Как они побежали! Ха-ха-ха!

Писарь молчал.

— Так ты думаешь, и убить могли, а? — спросил Эликов.

— Кто их знает… Может, только попугать хотели…

— Я все-таки не пойму, для чего им понадобилась моя голова? Ну-ка, расскажи, что про меня в деревне болтали?

Писарю не хотелось говорить, что Эликова посчитали в деревне колдуном: скажешь такое, потом от попа не откупишься, заставит молебны служить, а за каждый молебен платить надо. И писарь схитрил:

— Ваше благородие, они тебя совсем за другого человека приняли.

— За кого же?

— За бунтовщика одного. В прошлом году он в нашей волости скрывался, никак его изловить не могли.

— Ну-у?

— Вот наши и подумали, что это он снова объявился. На тебя, значит, подумали.

— Ты бы им растолковал!

— Говорил, да они мне не поверили. «Ты и сам в его шайке», — толкуют.

— Да что ты!

— Ей-богу, не вру! Так и говорил всем: «Не бунтовщик, мол, он». Жена за тебя вступилась, так ее бабы избили.

— Подумать только: в такое короткое время — столько событий!

— Когда народ разозлится, за минуту может больших делов натворить…

— Так ты говоришь, меня за революционера приняли? Забавно!

— Истинно так, ваше благородие…

— Чудеса! Прямо чудеса!

Этнограф Эликов впервые выехал «на полевые работы», и то, что сразу же попал в переделку да к тому же благополучно из нее выбрался, наполняло его радостью настолько, что ему захотелось запеть во все горло.

Проехали еще две версты, дорога начала пылить. Дождь задел Боярсолу только краешком, ближе к Коме дождя не было совсем.

Доставив Эликова на почтовую станцию и поворачивая лошадь, чтобы ехать обратно, писарь как бы между прочим спросил:

— А куда стеклышки твои девать? Может, они тебе и не нужны?

— Какие стеклышки?

— Да которые в погребе остались.

— A-а, негативы… Нет, не нужны.

— Если так, я их себе возьму, окошко в бане залатаю.

— Делай, что хочешь.

— Ты. барин, мой дом снимал да нас с женою. Может, пришлешь картинку?

— Приеду в город, отпечатаю снимки, непременно пришлю.

— Спасибо. До свидания. Счастливо доехать.

— До свидания. Вот тебе «на чай».

— Премного благодарен, ваше благородие.

Писарь спрятал полтинник в карман, сел в тарантас, еще раз сняв шляпу, поклонился, хлестнул коня и уехал.