Круг

— Может, поедем к нему сейчас?

— Экая у тебя неспокойная душа! Не торопись, успеешь. Посидим здесь еще немножко, послушаем, как поют. Может, поставишь бутылки две-три пива, а?

— Вот чудак! Конечно, поставлю. Эй, пива! — крикнул Эман половому.

Но половой, сделав вид, что не слышит, прошел мимо. Тогда потребовал пива приятель Эмана. Другой половой принес бутылку.

— Ты татарин что ли? — спросил Эман.

— Татарин, — согласно кивнул половой, потом сказал — Не шуми, вон те русские рядом с вами думают, что вы над ними смеетесь, один пьяный хочет вас бить.

— Пусть лезет, если хочет получить по голове! — приятель Эмана засучил рукава и стукнул кулаком по столу. — Видишь?

— Ладно, вижу, вижу, — улыбнулся татарин и отошел от них.

Эман, подняв стакан, шестой раз читает:

— «Пиво завода Восточная Бавария — Оскара Петцольда в Казани. Генуя, Бордо, Брюссель».

— Ты почему мало пьешь? — спрашивает Эман товарища. — Хочешь, чтобы я один все выпил? Брюссель!

— Я свое выпью, торопиться мне некуда, — отвечал товарищ.

Народу все прибавлялось. Было так накурено, что казалось, будто вместо пива из стакана течет густой табачный дым… Скоро Эман с товарищем напились допьяна и в обнимку отправились на постоялый двор.

В это время Орлай Кости уже третий раз опрашивал Амину:

— Куда поехал твой муж? И почему тайно?

— Я же сказала, в город поехал, сыну за лекарством.

— За лекарством тайно не ездят!

— Торопился он, не успел сказаться, велел мне передать.

— Что, Сергей сильно заболел?

— Болен, не видишь разве? Плачет, понос у него. А ты коня больше, чем внука родного, жалеешь!

Амина заплакала.

— Не верю я твоим слезам, знаю — нехорошему учишь мужика.

— Чему я его учу?

— Сама знаешь!

— Не знаю я ничего! Ничего ему не говорила! Мне и говорить-то некогда, день и ночь работаю, от усталости ничего не вижу!

— А кто говорил, чтобы скорее отделяться?

— Не я это выдумала, ты сам обещал.

— Я свое слово сдержу, но тебе об этом говорить нечего, не твоего ума дело.

— Ты три раза уже нас обманывал…

Орлай Кости поднял плаза к небу и глубоко вздохнул.

— Видишь, господи, какую я дочь вырастил! Двадцать три года пою-кормлю, а она, вместо благодарности, обманщиком называет!

— Что тебе господь? У тебя один бог — деньги. Из-за них ты и мать не жалеешь, и старика Орванче заставляешь день и ночь работать. Лопнешь когда-нибудь от жадности, попомни мое слово.

— Ах, ты так со мной заговорила? Сегодня же выгоню тебя с твоим мужем-голодранцем! Если вам мало моей доброты, идите милостыню собирать!

— С тебя станется! Выгонишь. Разбогател от нашей работы, теперь мы лишние тебе!

— Где твой муж? Коня украл, небось, продал уж и пропил.

— Хоть бы и продал? Он не одного, двух коней может продать, все нашим горбом нажито!

— Вашим горбом? Да весь ваш труд в ваше же брюхо ушел!

— Бессовестный ты! Жадность тебя одолевает. Ты нас и отделять потому не хочешь, чтобы мы даром работали на тебя!

— Эх, доченька! Перетянули они тебя на свою сторону. И ты хочешь обобрать меня, отнять нажитое и уйти.

— Наконец-то ты правду сказал, чего боишься! А то ведь все говорил: «Не хочу, чтоб вы голодом сидели, потому не отделял, да вот окончим полевые работы, тогда отделю».

— Не так ты меня поняла. Я говорю, что вы хотите побольше у меня забрать. А отделить-то я вас не прочь.

— Знаю я, как ты не прочь отделить, я уже не маленькая, не обманешь!

— Эх, доченька, — Орлай Кости со вздохом покачал головой. — Я о тебе да внуке забочусь. Хотел этой осенью отделить — хлеб не уродился. Чем же я виноват?

— Нам того хлеба, что уродился, хватит, лишнего мы не просим.

— Вам-то, может, хватит, но для того, чтобы землю отрезать, надо разные бумаги оформлять, начальству деньги платить. Где взять денег, если хлеба на продажу нет? Так что придется этот год вместе прожить, вот на будущий…

— Я это много раз уж слышала, — перебила его Амина, — и знаю/ что на будущий год будет то же самое.

Орлай Кости встал и сказал насмешливо:

— Коли знаешь, значит, незачем об этом больше говорить.

— Ты еще издеваешься! Ух, собака черная!

— Откуда у тебя такая злость? Родного отца собакой ругаешь. Но я не сержусь на тебя.

— Ты, отец, хуже собаки! Но погоди, не отделишь нас добром, отделимся по суду!

— Вот и проговорилась! Значит, твой Эман в город поехал в суд подавать?

— В суд! В суд! — закричала Амина.

— Нет, доченька, не выйдет у вас ничего. И судья хочет хорошо жить, и ему деньги нужны. С такими нищими, как вы, он и говорить-то не станет!

— Взятки берут за то, что закон обходят. А мы требуем свое по закону.

— Вот тебе весь закон! — Орлай Кости тряхнул карманом, в котором звякнули монеты.

— Если понадобится, мы тоже денег достанем! — в запальчивости воскликнула Амина.

Орлай Кости засмеялся.

— Нищие! Алтына не имеете, а хотите денет на суд достать!

Продолжая смеяться, Орлай Кости вышел из комнаты. Амина заплакала.

Вскоре после того, как Эман воротился из города, по Коме пошел слух, что он собирается вместе с сережкинскими и луйскими переселенцами в Сибирь.

О.рлай Кости пристал с расспросами к Кугубаю Орванче. Но тот отвечал одно и то же: «Не знаю». Спросил у Амины — она промолчала.

Старый Кугубай Орванче и Амина в самом деле ничего не знали. Однажды вечером, когда они вместе ходили за орехами, Амина спросила:

— Правду или нет говорят про Сибирь?

— Лунские уезжают, это я наверное знаю, — ответил Кугубай Орванче, а про нашего Эмана, верно, пустое болтают.

— Мне он несколько раз говорил: «Хорошо живут те марийцы, что в позапрошлом году переселились. Может, и нам уехать?» Но я думала, он просто так говорил.

— Не знаю, он со мной не советуется, про старого отца совсем забыл. Нынче опять в город уехал, мне ничего не сказал. А твой отец меня по десяти раз на дню попрекает: «Твой сын коня украл и продал, ты его этому научил».

— Ты на его ругань не обращай внимания.

Кугубай Орванче вздохнул:

— Скорее надо отделяться. Что отец-то говорит?

— Все то же. В этом году, говорит, не отделю. Эман опять поехал к адвокату.

— Зря ты его отпустила, сноха. От суда добра не жди.

— Что же делать? Дальше так жить нельзя. Нет, хватит мучиться!

— С богачом судиться — проку не будет. Все равно он дело выиграет.

— Что наперед гадать. Кто знает, может быть, мы выиграем?

— Ну, предположим, суд решит дело в нашу пользу. Все равно отец твой хорошей земли не даст, отрежет самую бросовую, на которой ничего не вырастишь.

— Не сделает отец так! Хоть он и бессердечный человек, а все ж мы ему не чужие!

— Нет, сноха, когда дело доходит до суда, от родства и духу не остается. Будете весь свой век враждовать, как луйские мужики с хуторянами враждуют.

— Почему «будете»? А ты куда денешься?

— Уходить надо. Был у меня свой дом, теперь нет. Пойду по миру.

— Пустое говоришь, отец. Ты скажи лучше вот что: если суд ничего не присудит, что нам тогда делать?

— Уезжать куда-нибудь придется.

— А землю оставить тому кровопивцу?

— Землю продать можно.

— Что мы без земли делать будем? Я только на земле работать умею…

— Говорят, в Сибири хлеб хорошо родится.

— Я об этом тоже слыхала. Родственник матери из Сережкина приходил, говорил. Далека она уж очень, Сибирь-то.

— Тут не то, что в Сибирь, куда угодно уедешь, только бы не оставаться у Орлая Кости.

Амина, вздохнув, согласно кивнула.

Разговор оборвался, но и Кугубай Орванче, и Амина про себя продолжали думать о том же. Каждый по-своему представлял себе будущее, но сходились они на том, что все-таки надо уезжать…

Эман, вернувшись домой, поговорил с женой и отцом. Орлай Кости два дня терпел, не расспрашивал, хотя ему очень хотелось знать, что решил Эман. Он делал вид, что его это вовсе не интересует, насвистывал, прикидываясь веселым, и говорил жене: