Круг

Моркин усмехнулся:

— Ишь, какой инспектор явился.

— Говори, куда спрятал?

— Что?

— Водку!

— Хочешь выпить? Ха-ха!

— Где бутылка? И не ври, что спал.

— Да не вру я. Прилег на диван с журналом и задремал.

— A-а. ну тогда другое дело… — она пошла на кухню.

Моркин достал гармонь, сел на диван и стал наигрывать печальный мотив, думая о том, что жизнь его течет, как вода в мутном ручье…

В одно воскресенье ранней в тот год весны Моркин с женой возвращались из церкви деревни Сережкино. Шли помещичьим лесом, Моркин внимательно поглядывал на деревья, вздыхал и думал: «Вот и зима прошла…»

В лесу было тихо. Лучи мартовского низкого солнца едва пробивались сквозь частые стволы. Белые березы, похожие на вдов в белых платьях, стоят недвижно, печально опустив черные, еще безлистые ветки. Орешник тянется к солнцу своими густыми, словно волосы, ветвями. Под ногами блестят толстые корни, среди прошлогодней травы видны лужицы талой воды. Ели стоят, высоко вознеся свои кроны, словно гордясь тем, что и зимой они сохранили свой зеленый наряд. Снег, еще недавно белый, теперь почернел, как будто на него напала какая-то хворь. Дорога уже не блестит, став серо-матовой. На сером стволе рябины, как на ярмарочной рубашке, заметны желтые крапинки — пораженные места. На рябине поет-свистит скворец. Вот он сорвался с ветки, от толчка его красных лапок обломился тонкий конец ветки, упал на снег. И снова тихо в лесу.

Вечер еще не наступил, но в небе уже повисла луна. Если смотреть долго, она похожа на голову в разрезе, на ее контуре лоб, нос и рот…

Моркин шел неторопливо, — обходя небольшие лужи, которые к вечеру начали подергиваться ледком.

Жена, которая шла следом, сказала сердито:

— Ноги у тебя стали как бревна гнилые, шагай быстрее, темнеть начинает, а мне еще корову доить.

— Орлай Кости предлагал тебе с ними на подводе ехать, чего отказалась?

— По такой-то дороге трястись!.. Одни колдобины!

— Сама же говоришь — «колдобины», а велишь шагать быстрее.

Жена ничего не ответила.

Дойдя до середины леса, они услышали впереди голоса.

— Что, Дарья Петровна, лошадь завязла? — подходя ближе, спросила жена Моркина.

Дарья, которая вместе с мужем тщетно пыталась вытащить из мокрого снега подводу, ответила в сердцах:

— Дорогу совсем развезло!

По ее тону можно было понять ее мысли: «Сама что ли не видишь? Чего зря опрашивать?»

Орлай Кости вытер потное лицо, посмотрел на телегу, потом на учителя и сказал с просительной улыбкой:

— Петр Николаевич, не поможешь ли?

— Пожалуйста, пожалуйста! — Моркин ухватился за левую оглоблю.

— Только не запачкайся, — не утерпела жена.

Лошадь, почувствовав подмогу, фыркнула, уперлась передними ногами, рванула и пошла, но через несколько десятков метров снова оступилась в рыхлый снег, и снова пришлось ее вытаскивать. Пока проехали лес, застряли еще раза три-четыре.

— Ты, Петр Николаевич, наверное, устал, — сказал Орлай Кости. — Вот выедем на поле, там дорога получше пойдет. Между Сережкиным и лесом дорога неплохая была…

И верно, на открытом месте дорога была твердой.

— Садитесь, — пригласил Орлай Кости.

Жена Моркина села, а он предпочел идти пешком за санями.

Женщины затеяли разговор.

— Новый-то поп получше прежнего будет, — говорила Дарья.

— С чего ты взяла? — спросила жена Моркина.

Женщины разговаривали между собой по-русски. Орлай Кости, обращаясь к Моркину, мешает русские и марийские слова, Моркин отвечает ему только по-русски.

— Давненько не бывал ты у меня, Петр Николаевич, — говорит Орлай Кости.

— Времени нет, — отвечает Моркин.

— Слышала, — спрашивает Дарья, — Унур Эбат письмо Эману прислал?

— Он в Уфе сидит?

— В Сибирь его сослали, живет в каком-то Барабинске.

— Так ему и надо! Уж больно неприятный человек!

— Верно, верно.

— Его ведь тогда не одного угнали, только сейчас не вспомню, кого еще.

— С мельницы работника посадили.

— А тот где?

— Его две недели подержали и выпустили.

— Говорят, уряднику награду дали за то, что он тих бунтарей поймал.

— Не слышала… Может быть, и дали…

— Он, бывало, придет к нам, повесит шашку па гвоздик, а сам сядет за стол и ну жаловаться, мол, здоровья нету, и денег нету… Жалуется и вздыхает. Он сердцем болел, а пил крепко. Где он теперь?

— Кто его знает. В прошлом году переехал в город, и никаких о нем вестей.

— Дочку-то выдал замуж или нет?

— Вряд ли. Такое дело скоро не делается.

— Вон и у лавочника дочь на выданье, — Дарья подумала о своих дочерях и тяжело вздохнула. — Говорят, нынче выйдет, уж и жених есть.

— Кто ж такой?

— Помнишь, в позапрошлом году ученый приезжал, у лавочника на квартире стоял?

— Что-то не припомню…

— Ну как же! Его еще в Боярсоле чуть не убили!

— A-а, Эликов! Матвей Матвеевич Эликов! Помню, помню, он к нам заходил. Молодой такой. Где сейчас живет?

— В городе. А женившись, говорят, в Петербург с молодой женой переедет.

— Откуда знаешь?

— Лавочникова жена на радостях проболталась мельничихе, та — старостихе, старостиха сказала мне.

— Как говорится, значит, он еще не весь свой хлеб съел, потому бог и не допустил, чтобы его в Боярсоле убили.

— А тех из Боярсолы в каторгу сослали.

— Не зря говорится: от сумы да от тюрьмы не зарекайся, — сказала жена Моркина. — Просто диву даешься, что народ делает: ведь земского начальника хотели убить.

— Что вспомнила! Это давно уж было.

— Как давно? Года полтора, не больше. Примерно тогда же, когда убили наганского помещика.

— Пожалуй, что так. Время течет, как вода в Белой, и не замечаешь… Два года!.:

— А сколько времени прошло с тех пор, как приезжал батюшка?

— Какой батюшка? Сережкинский что ли?

— Да нет, из города батюшка приезжал. Помнишь, он еще молитвенники раздавал, а дети этих язычников книги изорвали и сложили в уборной? Я тогда чуть со стыда не сгорела, просто не знала, что и делать!..

— A-а, помню, по-мню, за день до этого наше гумно сгорело!

— Як тому говорю, что с приезда этого самого батюшки прошло самое малое три. года, а кажется, будто все это было только вчера. Говорят, что Яик Ардаш ребят подговорил?

— Что? — встрепенулась Дарья, зевнула и с шумом закрыла рот, как будто разгрызла орех.

— Яик Ардаш научил ребят разорвать молитвенники и сложить в нашей уборной. Ох-ох, погубил он свою голову. Говорят, повесили его в губернском городе.

— Может, врут…

— Не знаю, говорят. Не человек был, а собака, настоящий антихрист.

Дарья взглянула удивленно, но ничего не сказала. Жена Моркина обиженно вытянула губы и замолчала. Какое-то время обе тихо сидели на санях, прислушиваясь к разговору мужей.

Учитель, шагая за санями, говорил Орлаю Кости, сидевшему лицом к нему:

— Хочу купить лошадь Эбата. Лошадь хорошая. Я видел, как старик Орванче проезжал верхом.

— Хорошая, хорошая, Петр Николаевич. Покупай, не сомневайся, торопись, а то продаст другому. Эбат написал из Сибири, велел коня побыстрее продать, и выслать ему деньги.

Жена Моркина набросилась на мужа.

— Вот как! Оказывается, собираешься лошадь покупать!

Она слезла с саней, остановила мужа и, размахивая руками, продолжала:

— Ты ни во что меня не ставишь! Выходит, тайком от меня тратишь деньги? Хоть бы замкнулся о том, что собрался коня покупать. У-у, дерьмо!

Орлай Кости попридержал лошадь, но Дарья сказала:

— Поезжай, поезжай, не будем вмешиваться в их семейные дела, пусть их ссорптся.

— Неудобно бросить их и уехать, — возразил Орлай Кости. — Были бы простые люди, а все-таки учитель.

— Мы не в. овсе уедем. Отъедем и остановимся.

— И то верно, — согласился Орлай Кости. — Но-о, пошла! Конечно, хорошо иметь своего коня. Петр Николаевич это понимает, а вот жене его не понять.

— Э, куда им ездить-то? И без лошади могут прожить, жили же до этого…