Малиновые облака

— Не-ет, — мямлит Прокой.

— Теперь будешь смотреть… Себя смотреть.

— У нас все готово. Начнем, — послышался голос грузного мужчины.

— Начинайте, начинайте, — говорит директор и почему-то сует руку в карман, вытаскивает расческу… Потом проворно сбегал к машине, принес красный вымпел.

А Прокой стоит, ничего не понимает. Жалеет, что работа остановилась. Беспокойно оглядывается на другие комбайны, мягко плывущие по рыжему полю.

И закрутились аппараты. Сперва крупным планом сняли поле, колосистую рожь, комбайн. Потом — Прокоя.

— Так становись, так делай! — командует мужчина в черных очках.

Прокой и так становится, и так делает. Поднимается в кабину, спускается вниз, трогает комбайн с места, жнет, останавливается. А мужчине в черных очках все не нравится. Заставляет делать десять раз одно и то же. Прокой совсем устал, вспотел.

Очередь дошла и до директора. Он схватил красный вымпел, встал напротив Прокоя и говорит:

— Комбайнер совхоза «Кундыш» Щеголев Прокопий Игнатович в социалистическом соревновании в районе вышел на первое место.

— Говори громче! Ничего не слышно! — приказывает режиссер.

— То и говорю, — снова начинает, повышая голос, Виктор Николаевич. — Щеголев Прокопий Игнатович вышел на первое место. Ему присуждается переходящий вымпел и денежная премия.

— Не так… По-другому надо, — кричит режиссер. — Все снова! Мягче надо, мягче… Прокопий Игнатович-то ваш работник. Так расскажите, каков он человек, как работает. Говорите просто, не стесняйтесь.

— Знаю, да… — теряется директор и начинает говорить проще.

Он рассказывает, что Прокопий Игнатович — хороший работник, много лет водит комбайн. Ничего плохого не заметишь за ним, с женой живут, как пара голубей, и книги читает запоем, и хороший гармонист, и примерный семьянин. Куда только ни вознес он Прокоя. А тот слушает и не знает, куда убежать от стыда.

— Теперь ты говори. Да не стесняйся, как красна девица… Смотри сюда, — говорит режиссер Прокою, берет его за подбородок и поворачивает лицом к аппарату.

— А что говорить? — таращит глаза Прокой.

— Ну… как будешь работать, как жить.

— А так же, — коротко отвечает тот.

— А ты говори, говори что-нибудь.

— А что говорить? Я не умею… Я лучше пойду работать. Отпустите меня, пожалыста… — его голос звучит просяще, а сам он выглядит так жалобно, точно потерявшийся в темном лесу теленок.

Киношники кончили свое дело, свернули аппараты. Режиссер крепко пожал руку Прокою и на прощание произнес:

— Завтра вечером в семь часов не забудь включить телевизор.

— Себя увидишь, — бросил напоследок директор.

Машины укатили так быстро, что Прокою показалось, будто все это происходило во сне. Он вздохнул, покачал головой. Почувствовав сильную усталость, сел на колючую стерню отдохнуть.

Петом голова прояснилась, он мысленно оглянулся назад, думая о своих прожитых годах. Как все-таки жил бестолково. Работал, ел, пил, спал. И кроме этого ничего решительно не знал и не признавал. А вот заявились, осветили, точно рентгеном, его башку. Крепко пожали руку, назвали по имени-отчеству. Значит, он нужный человек… Тогда и ему нельзя отставать от жизни, надо шагать наравне с ней, все знать, все понимать.

Он встал на ноги, проворно поднялся в кабину, тронул комбайн с места. До самого вечера не почувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды. Сделал последний круг, оглянулся, мысленно считая гектары и центнеры.

— Пятьдесят гектаров есть! — гордо сказал он себе и повернул машину домой.

Около своего дома заглушил мотор, неторопливо вышел из кабины, зашел в горницу. Все его тело переполнилось какой-то радостью, легкостью, удалью и еще чем-то, чего он сам не понимает. Будто сбросил все пятнадцать годков. Посмотришь на него со стороны — никак не дашь сорок девять лет.

Первым делом Прокой удивленно посмотрел на телевизор, стоящий в переднем углу, будто увидел впервые. Потом встал у большого зеркала, потрогал свою колючую щетину, рассматривая потное и грязное лицо. «Некрасивым вышел, наверное», — подумал он и встряхнул головой.

Быстро вымылся, побрил бороду, большими ножницами обрезал ногти. Потом из сенника принес черный костюм, надел рубашку, нашел разноцветный галстук сына…

В дом вошла жена. Увидев мужа в таком наряде, она почему-то прикрыла рот рукой, вытаращила глаза и встала у порога. Что случилось с ее муженьком? Куда это он собрался? И вообще, что все это значит?

— Матрена Дмитриевна! — ласково и нежно обратился Прокой к жене. — Скажи, как выгляжу?

Не то что сказать, Матрена от испуга чуть не шлепнулась на пол. Ишь ты, назвал Матреной Дмитриевной. Когда это она стала Матреной Дмитриевной-то? В деревне зовут ее Прокопихой, дома — бабой. Других имен она не слышала никогда. В девичестве звали ее Матренушкой. Когда это было-то, и-и-и, давным-давно забыла она. А сегодня-то что случилось? Почему он так назвал, даже по отчеству? Нет, что-то должно случиться, это не к добру.

— Ну, скажи, — повторяет Прокой.

— Очень хорошо, — выдавила она. — Не в гости ли куда-нибудь собрался?

— Разве только в гости одеваются так? И ты надень самое красивое платье. Чего понапрасну висит оно?

— А зачем?

— Матрена Дмитриевна, не спрашивай. Надевай, — просит он нежно.

«Мой муж умом тронулся», — вдруг проносится у нее в голове.

— У нас деньги есть? — спрашивает Прокой и кладет свою руку на плечо жены.

— Как нет? Есть. Мы ведь оба еще работаем.

— Ты дай мне примерно триста рублей. Баян куплю.

— Баян?! — еще больше удивляется жена, вскакивает с места.

— Ага, баян, — так же спокойно, думая о своем, говорит Прокой. — Помнишь, когда ходил в женихах, какой я был гармонист? А зимой, как получу тринадцатую зарплату, привезу из города пианино. Внучке своей. Или еще эту самую… рояль. Пусть играет. Может, большим артистом будет. Осенью поступлю заочно в сельскохозяйственный техникум. Буду инженером или механиком.

Больше жена не смогла терпеть. Сказав, что выйдет в чулан за деньгами, убежала к соседке своей, тетушке Онисе. И, всхлипывая, начала ей рассказывать:

— Тетушка, что же это такое? Что же я буду делать?

— А что случилось? — спрашивает тетушка.

— Муженек-то мой, муженек-то… заговариваться стал. Меня обозвал Матреной Дмитриевной… Пришел с работы, напялил на себя хороший костюм. А раньше всегда в комбинезоне ходил, даже в праздники. Еще о чем-то толковал, я уже не умею повторить-то. Пойду учиться, говорит.

— А когда-нибудь раньше так разговаривал?

— Никогда, никогда… Знаю: спятил он, спятил. Лучше бы пил он свою водку проклятую. Я ведь только про себя сердилась, а никогда не ругала его.

— Ты покажи его фельдшеру. Может, даст она какое-нибудь лекарство.

— И не знаю, что делать. На старости лет не думала, что такое в семье приключится.

— Подожди немного, может, поправится. Плохого-то не натворил еще?

— Пока нет… Ой, побегу, кабы дом не спалил.

А в это время Прокой сидел и думал…

Когда началась война, его из-за малого роста не хотели брать на фронт. Забрали только через год. И ранен не был, и в госпитале не пришлось ему лежать.

Кончилась война, вместе с другими солдатами заявился в деревню и он. Вся грудь в медалях и орденах, а в руках немецкая гармонь. Такой чистый, переливчатый голос! Посмотришь — позавидуешь! Солдаты ходят по деревне, как петухи среди кур, выпятив грудь вперед. И не работают. Едят, пьют, гуляют, а днем спят. Женщины вначале обрадовались приезду своих сыновей и мужей. Как и в войну, работали за мужиков. И не дулись на них, не ругали. Хоть и за то спасибо, что приехали. Пусть немножко отдохнут, погуляют. Не все же время будет так. Вот понежатся со своими женами и подружками, успокоят их души да и сами насытятся. И это надо, и от этого никуда не денешься.

Солдаты гуляли день, второй, третий, потом угомонились. А некоторые даже подумывали о женитьбе. Только Прокой не думал ни о женитьбе, ни о работе. Всю ночь он бродил со своей гармонью, обжигая сердца девок. Сегодня с одной, завтра с другой. Потом весь день спал, чтобы набраться свежей силы к ночи.