Малиновые облака

Прибежал, а его не пускают. Всю больницу кругом обежал, в каждое окно заглянул. В одном из них увидел женщину с ребенком на руках. Остановился и знаками попробовал объяснить, что ему Нина нужна. Даже как она выглядит, попробовал знаками показать. Та ничего не поняла, отошла от окна.

Вдруг у окна Нина появилась. Только нет у нее на руках ребенка, и на лице ни радости, ни оживления. Бледная, осунувшаяся.

— А твой-то где? — закричал Петр.

Нина поняла, кивнула, отошла от окна, потом опять подошла, но уже с ребенком на руках. И сразу переменилась она. Светится вся, улыбается. Но не Петру, а ноше своей драгоценной. Но и Петр Нину не замечает. Тянется взглядом к ребенку, руки тянет, будто отобрать его хочет, на руках подержать. И на месте стоять спокойно не может: то к окну подбежит, подпрыгнет, то руками машет.

Белозубо смеется Нина. Протягивает белый сверток к оконному стеклу: на, мол, подержи.

— Это мой ребенок, — Петр показывает сначала на ребенка, потом на себя.

Нина перестала смеяться, крепко прижала к себе ребенка. Постояла, прислонясь к окну, потом покачала головой:

— Не твой…

А Петр упрямится: мой, да и все тут, в грудь себя бьет.

Пина вздохнула тяжело, помрачнела, с лица разом сошли и краска, и радость. Головой два раза качнула и отошла от окна.

Петр попросил у сестры бумагу и карандаш и, сидя на ступеньках больничного крыльца, написал: «Поправляйся, Нина! Не грусти, я к тебе буду каждый день приходить. Корми моего сына хорошенько, не пои его холодным молоком и сама не пей». Последние три слова он подчеркнул три раза жирной чертой.

— Передайте это письмо Нине, — попросил он сестру, протягивая ей записку.

— Какой такой Нине? — не поняла сестра.

— Которая сына родила. Моего сына. Она из Кораксолы.

— A-а, Мокеевой Нине… — и сестра набросилась на Петра: почему до сих пор не приходил? Зачем понапрасну заставляешь горевать? Почему никакого подарка не принес? Потом взяла записку и, все еще бормоча под нос, скрылась за дверью.

Петр жил как во сне. Работает ли, ест ли, спит ли, лишь одно перед глазами — вот он кормит сына с ложки, вот качает его, вот провожает его в первый класс, потом встречает из армии, вот играют свадьбу — Леонид женится (только Леонид— другого имени не хочет. Так звали его отца, так будут звать его сына — Лелюш, Леня!), а вот он уже и внуков нянчит…

Все заметили, что Конаков изменился в лучшую сторону, и ничуть не удивляются. Все деревенские знали, куда он каждый день на велосипеде ездит, а в дождь пешком ходит, почему в магазине столько печенья берет, шоколада накупает, разного варенья, конфет, а в последний раз купил в магазине подарок для новорожденного. Люди ничему не удивляются, будто так все и должно быть, наблюдают за Петром, выжидая, что же дальше-то будет происходить, как дальше-то все обернется.

Когда Петр начал бегать в больницу, будто вырос он в глазах людей. Прочих мужиков на голову выше стал. Да и как такого человека не уважать?.. Что с того, что ребенок не его? Воспитает лучше родного. Иные мужчины собственных детей вырастить не могут. Это разве мужчины? А за Петра Конакова можно поручиться — он будет хорошим отцом. А Нина? Ну, ошиблась она, ну и что — наперед умнее будет. Бывает, что лошадь и на четырех ногах на ровном месте спотыкается. А когда встанет — то место стороной обходить будет.

О чем у Петра за спиной говорили, он не слышал. Он до того ушел в себя, что даже забыл сказать матери о своих планах. Но разве от матери что-нибудь скроешь? Она решительно все успела узнать о Нине — кто такая, откуда взялась в их краях, что за характер. Узнала и обрадовалась за сына.

В последний день бабьего лета, узнав, что Нину отпускают домой, Петр собрал в сумку все необходимое и на велосипеде отправился в больницу.

Погода была хорошая. Солнце светило вовсю. Даже ветра не было — полная благодать в природе.

В больнице он подошел к знакомому окну, предупредил Нину, что пришел за ней. Сумку отдал сестре.

Долго ждал. Не курил, думая, что запах дыма будет мешать ребенку. Мучился, но терпел.

Вот, наконец, открылась дверь больницы. Сначала вышла сестра с сумкой в руках. За сестрой — Нина с большим белым свертком. Лицо бледное, осунулось, глаза ввалились. Но смеется счастливо. То ли от того, что день хороший, то ли от того, что Петра увидела. Петр шагнул навстречу: не знает, что ему делать — то ли ребенка брать, то ли сумку.

— Ребенка возьми, — предупреждает сестра ворчливо. — Ох уж эти мужчины. Сделать ребенка могут, а на руки взять боятся… Возьми, возьми, не кусается. Легонький, как пух.

— Не. надо, я сама, — сказала Нина, выходя на тропинку, вьющуюся до самой Кораксолы.

Петр повесил сумку на руль велосипеда, догнал Нину, пошел рядом по стерне. Немного погодя спросил:

— Устала, поди?

— Он ведь легкий, разве устанешь?

Петр не поверил. Бросил велосипед в сторону, загородил ей дорогу.

— Давай я сам понесу.

— Нет, я сама…

— Отдай, я понесу!

— Отойди — это не твой ребенок.

— Мой! Сама отойди!

С двух сторон ухватившись за белый сверток, тянут его каждый к себе. Никто не хочет уступать.

Петр взял верх. Силой забрал малыша, наклонился к нему и поцеловал.

Теперь Петр шагает по тропинке. Идет не спеша, чтобы Нина не устала. А она идет сзади, велосипед толкает.

— Что ты ноги колешь? — советует Петр. Голос его звучит грубовато, с хозяйской ноткой. — Садись и поезжай потихоньку.

Нина не отвечает. Потом вдруг останавливается, тычет пальцем в Петра и спрашивает сердито:

— Послушай, откуда ты взялся на мою голову?

— Оттуда же, откуда и ты, — смеется Петр и идет вперед.

Нина тоже рассмеялась. Догнала его, пошла с ним рядом по стерне. Теперь недолго осталось шагать — уже виднелись верхушки деревьев над Кораксолой.

Они вышли на дорогу. По ней машины снуют. Водители, увидев у Конакова белый сверток, сбавляют скорость, чтобы поменьше пылить. А некоторые даже останавливались, спрашивали:

— Когда на крестины позовете?

— Скоро! — бодро отвечает Петр. — Приходи, выпьем за его здоровье.

Дорога опустела. Он спросил у Нины:

— Почему не кричит? Не случилось ли с ним чего, а?

— Я перед выходом покормила, вот и спит, — ответила молодая мама, а сама засмеялась. Потом почему-то тяжело вздохнула.

Он несет сверток легко, никакой тяжести не чувствует. Очень ему хочется посмотреть, кто же в свертке и каков он.

— Можно, одним глазком гляну?.. А не простынет?

— Посмотри, если так уж хочется… Теплынь стоит…

Он осторожно развязывает сверток. Увидев лицо ребенка, долго и удивленно смотрит на него. Даже боится дыхнуть.

— Каков он? — она тоже приблизила лицо к ребенку, пощупала пеленку — не мокро ли там.

— Вылитый я! — протяжно говорит Петр.

— Или ты очень умный человек, или же ума никогда не было… — обиженно тянет Нина, очень расстраивается.

— Никуда не денешься — чистый Конаков!

На его бестолковые слова она хотела ответить зло, решительно, чтобы раз и навсегда оттолкнуть непрошеного отца от себя, но тут ребенок потянулся, хотел открыть глазки — тотчас же зажмурился от прямых солнечных лучей, подал писклявый голос.

— Есть просит… — Нина отняла у него сверток, отошла на обочину, села на бугорок. Не стесняясь, выставила свою полную грудь, сосок поднесла ко рту ребенка.

Петр опустился на корточки напротив Нины, радостно смотрит, как ребенок жадно сосет молоко, и не обращает внимания на белую грудь женщины, хотя та старается прикрыть ее одной рукой. Потом она отняла руку, посмотрела на Петра умиленно… И злость на него куда-то пропала, и забыла те слова, которые она хотела высказать.

— Крепкий мариец будет! — как-то гордо, для себя говорит Петр.

Ребенок наелся, Петр тотчас же отобрал у нее сверток, а на Нину посмотрел добро, любовно, будто давным-давно считал ее своей женой. Нина тоже поняла это, поэтому быстро отвернулась от него.