Страница 69 из 106
Илья становится вдруг очень серьезным и важным.
— Ты знаешь, куда пойдут все эти старые вещи? — спрашивает он.
— Куда? — настороженно глядит на него Федора. — На помойку, чай, выбросишь?
— Нет. Я их в школьный музей сдам. Пусть ребятишки знают, как раньше жили, пусть вспоминают стариков. Верно говорю?
Федора успокаивается. Сказанное Ильей ей нравится. А он уже обнимает ее за талию, тянет к двери.
— Пусти, л сама. Не арестантка какая…
— Вот и хорошо. Вот и ладно, — воркует Илья. — Давно бы так.
Федора снимает фуфайку, старые валенки, надевает выходной плюшевый жакет, выходные же яловые сапожки, повязывает голову большой пуховой шалью, достает из сундука небольшой узел, увязанный в простыню, а следом маленький узелок — в головном платке. Видно, уже давно приготовилась.
— Чего стоишь? Пошли! — говорит она Илье, пропуская его вперед, выходит сама и запирает входную дверь на замок.
— Э-эх, бабуся! — радостно кричит Илья. — Прокачу тебя с ветерком!
— Погодь, погодь, — останавливает его Федора. — Шарика надо взять. Без него с места не тронусь.
А собака уже здесь. Бегает большими кругами вокруг хозяйки, беспокоится, но не подходит. Чует, видно, что-то недоброе.
Илья прицеливается и вдруг кидается на собаку. Пес будто ждал этого — прыг в сторону. И скалит зубы, глядит исподлобья на Илью, который, растопырив широко руки, опять идет на него…
И Федора манит Шарика, зовет к себе, но он, опять ускользнув от Ильи, обегает большой полукруг и останавливается. Глядит. Потом потягивается, выставив далеко вперед передние лапы, трется мордой о траву.
— Ах, ты так?! — кричит Илья, снова бросается на собаку и растягивается на траве, промахнувшись. Снова вскакивает. Бее, шутки в сторону!
Шарик бегает кругами по просторному двору, визжит, жалобно подвывает. А Илья все теснит и теснит его в угол. Наконец, подгадав момент, прыгает и хватает за хвост. Шарик с визгом оборачивается и, сморщив нос, кусает руку. Илья материт его на чем свет стоит. Теперь он норовит не столько поймать пса, сколько пнуть его. Наконец, ударившись головой в угол клети, со стоном и руганью садится на колени, зажимая ладонью ушибленное место и раскачиваясь из стороны в сторону.
— Черт бы побрал твоего кабыздоха! — в сердцах говорит он. Но, спохватившись, заканчивает помягче: — Одному не поймать. Вечером приедем и отловим сетью. Верно говорю. Ты не беспокойся. Никуда он не денется… Ехать надо… — потирая шишку на лбу, ои направляется к машине.
Федора, не отвечая, закрывает калитку и молча садится в машину.
«Волга» мягко катит вниз, к дороге, и поднимается на пригорок. Шарик бежит за ней, отчаянно лает, с визгом и жалобой. Отстав, садится и воет, задрав кверху морду. Будто потерял что, будто сам потерялся…
— Остановись… — просит Федора. Она как-то сжалась, притихла. Слезы стоят в глазах, а сердце словно кто-то ухватил щипцами, тянет из груди…
Вышли из машины, обернулась и поклонилась в пояс:
— До свидания, дом родимый, до свидания, Сергуш, до свидания, дети мои. Не на веки вечные уезжаю — на время. Не ругайте, не браните меня — скоро ворочусь обратно, скоро все вместе будем…
Больше не оборачивалась она, только сказала сама себе:
— Э-ко-ко-о-о, совсем из ума выжила. Ничего с собой не взяла, будто на погост собралась…
6
Брыкающегося, опутанного веревками, с перетянутой шнурком, точно уздой, мордой привезли Шарика и сдали с рук на руки Федоре. Почуяв знакомый запах, он заскулил сквозь плотно сомкнутую пасть и еще пуще забился, стараясь освободиться от пут. Но потом успокоился, почувствовав ласковые руки хозяйки, и все лежал, покуда она состригала с его хребта пучки шерсти и прибинтовывала их куском чистой холстинки к покусанным рукам Ильи. По поверью, лучшее средство от собачьего укуса — шерсть той же собаки.
Когда Илья с парнями ушел и веревки были сняты, Шарик бросился к двери и долго, до хрипоты, лаял вслед ушедшим, ругая их по-своему и грозя отомстить при встрече. Потом начал знакомиться с новым жильем. Обнюхал все вещи и предметы, но не нашел ничего родного: все запахи были резки и сильны, нахально лезли в нос, и он фыркал. Потыкался во все углы — нигде ни дырочки, и мышами не пахнет. Единственный родной запах — сама Федора. Полы блестящие, скользкие, того и гляди упадешь, повернувшись неловко. И лавки нет вдоль стены. Он вспрыгнул на стул, положил лапы на подоконник и выглянул в окно: кругом чужие места, совсем нет травы на черных дорожках, деревья тоненькие, длинные, клоня гея к земле от собственной тяжести, а чтоб совсем не упали, привязаны к кольям, воткнутым в глинистую землю. И везде дома, дома — белые, одинаковые, с большими окнами…
Ага, а вот еще дверь, сквозь щель тянет свежим воздухом. Куда она ведет? Полаяв, чтоб Федора открыла ее, Шарик выскочил на балкон и чуть не вывалился вниз сквозь прутья ограждения. Хорошо, вовремя заметил пустоту впереди себя. Уй, уй, как же здесь высоко! Он еще никогда не забирался на такую высоту. Разве что на скирду влезал, играя: тыкал носом в солому, делал норки и фукал туда, пугая мышей…
Рядом, на соседнем балконе, собачка на поводке с ошейником. Малюсенькая, с длинной белой шерстью: ни глаз, ни ног не видать. А может, под шерстью и нет ничего, может, это и не собака вовсе, а просто живой ком шерсти?
Нет, вот потянулся этот комок к решетке своим черным, как пуговка, носиком, долго принюхивался и тоненьким голоском три раза пискнул: «Амь, амь, амь…» И когда собачка, взлаивая, бросала мордочку вверх — шерсть на челке тоже прыгала вверх и открывались маленькие, прозрачные, как красная смородина, глазки. Не то что знакомиться, лаять на такую не хотелось, и Шарик, рыкнув сквозь зубы, вернулся в комнату.
Хозяйка приготовила ему еду, но он лишь понюхал — был сыт. Отошел к порогу и улегся отдохнуть после всех треволнений. Он лежал, опушал, как Федора, разговаривая по привычке сама с собой, все ходила по комнатам, что-то передвигала, переносила, устраивала, и думал: почему это хозяйка перебралась в такое странное, пустое и неудобное жилье?
7
Ночь провел он в полудреме: ворочалась и ворчала в постели хозяйка, жалобно вздыхала иногда, из коридора слышались голоса, шаги, где-то хлопали двери, журчала вода, играла музыка. Прямо напротив окна, на столбе, всю ночь горел свет, который бил в глаза, шаркали по асфальту чьи-то подошвы, урчали иногда машины. Шарик вставал, ложился, снова вставал, свертывался клубком, совал нос под брюхо, чтоб ничего не видеть и не слышать, но никак не мог выбрать удобного положения. Было душно, в носу свербило от острых запахов краски и мебельного лака, мягкая подстилка казалась жестче голой земли, жестче камней. И от этого вспоминался дом, остатки прелого сена на задворках — так что хотелось завыть от тоски.
Он встал, походил по комнатам: тихо, беззвучно, даже стука когтей по полу не было слышно; как тень появлялся на освещенных фонарем квадратах пола и исчезал в полутьме; принюхивался к незнакомым запахам и настораживал уши на незнакомые звуки. Снова лег и неожиданно, сам не сознавая этого, завыл. Но тотчас умолк — так громко отдался звук в гулкой ночной пустоте дома.
Ближе к утру, когда все затихло вокруг, уснул коротким тревожным сном, коротким, как собственный хвост, настороженным, как заячьи уши. И снилось ему, что пришли незнакомые люди, стали ловить его, бросать в него камни и палки. Потом окружили в каком-то углу, словили, связали и бросили в душный ящик. А он хочет освободиться, кусает, бьет лапами, визжит, рвет острыми клыками стенки деревянного ящика… И тело его во сне подергивалось, шевелились лапы, а из глотки вырывался временами жалобный визг…
8
Подойдя к двери, Шарик запросился на улицу. И как только дверь открылась, выскочил в коридор и заскользил, царапая когтями, по гладкому цементному полу. Справа и слева были точно такие же двери, как и та, из которой он вышел. Вверх и вниз вели лестницы. Чтобы очутиться на твердой земле, нужно идти вниз — это он сообразил сразу. Прежде чем пуститься в путь, он поднял заднюю лапу и сделал отметку мочой на косяке двери, чтобы не заблудиться и уведомить всех, что он здесь хозяин.