Малиновые облака

«Ищи ветра в поле…» — думает он, вертя в пальцах этот клок.

10

Усталый, голодный, весь день бродил он по болоту, окрестным оврагам и рощицам. Не присел ни разу, не ел, не пил. Он был уверен, что волчица не ушла далеко, а притаилась где-то здесь. След, наконец, обнаружился километрах в трех от деревни, на поле у дальнего леска. Волчица неосторожно ступила тут на вязкую еще почву. А к полудню он вдруг понял, что ходят они друг за другом, почти параллельно, что не только он выслеживает волчицу, но и она наблюдает за ним, идет шаг в шаг. Даже почудилось в тот момент, что ветерок наносит из-за ближних кустов душный запах псины.

Плюнуть бы на все да податься домой, отдохнуть, выспаться: глаза-то совсем закрываются, режет их, будто песку сыпанули. Но это значит, дать зверю волю. Сейчас он — не мать-волчица, что дарит жизнь, сейчас он — как бог смерти Азырен, что рыщет по миру в поисках жертвы.

Гудели ноги, и ружье, которое старик держал наизготовку, невыносимо оттягивало руки. Он двигался размеренно, неторопливо и, кажется, не потел, но когда снял рюкзак, выламывавший плечи, и повесил его на сук, тут же почувствовал, как заледенела спина. Скверно, в такой охоте это недопустимо: пот ослабляет, уносит силы. Останавливаться тоже нельзя, потом не двинешься с места. И он не давал передышки ни себе, ни волчице.

Уже заголубел воздух, а старик все брел. И уже не глазами, а каким-то необыкновенным чутьем, открывшемся на пределе сил, распознавал след, даже будто бы видел, куда ступала волчица, как шла, где останавливалась, где задела ветку, а где жадно лакала из лужицы. Он брел и бормотал что-то, а в глазах появлялись темные пятна: будто пень стоит на дороге, вглядишься — ничего нет.

Он даже не поверил себе, когда увидел ее вдруг. Совсем рядом, метрах в двадцати. Волчица сидела на излучине дороги, будто ждала его, будто решила: хватит хитрить, обманывать друг друга, пора, наконец, встретиться, сойтись в честном поединке. Она была сильна и красива, и напряжена, как тетива лука. Тонкие бледно-розовые губы чуть вздернуты, будто в усмешке. Они обнажили светлые, как клинки, клыки. И такими же острыми казались ее немигающие глаза.

Они глядели друг на друга, наверное, с минуту, словно в оцепенении. И старику было жаль этого красивого зверя, может быть, последнего в родных лесах. Вот сейчас, стоит чуть довести ружье, нажать спуск, как тяжелая пуля ударит прямо в грудь, прямо в светлое треугольное пятно на ней. А легко ли это сделать? Иль так уж в мире заведено, что мы убиваем того, кого больше любим?

И старик вздохнул от этих мыслей. Но и тихого вздоха было достаточно, чтоб волчица взвилась, как стрела. Он вскинул ружье и нажал спуск. Но оно молчало. Осечка!

Старик успел лишь чуть нагнуться вправо, к ножу за голенищем сапога, как тяжелое тело жестко ударило и опрокинуло его наземь. Волчица метила в горло, и только это движение за ножом спасло старика. Нога подвернулась назад, теперь даже думать о ноже не имело смысла.

В единое мгновение зверь разодрал в клочья фуфайку, искусал руки, задел и лицо, подбираясь к горлу, залил старику глаза горячей слюной. Но тот все-таки сумел нащупать шею волчицы и намертво, как клещами, сдавить дых. А она выворачивает голову, рвется, запаленно и трудно дыша. А слюна так и льет ручьем, затекает на грудь под фуфайку, щекочет под мышкой. Или это не слюна? Ведь вот она, оскаленная хрипящая морда, перед глазами, и с защемленного языка сбегает лишь тонкая ниточка. И руки слабеют, с каждой секундой слабеют…

Волчица вырвалась и, не рыча даже, а визжа в бешенстве от запаха человеческой крови, прыгнула вновь на лежащего старика. Уже ни на что не надеясь, все поняв, он по инерции выставил ей навстречу руку, и кулак его вдруг скользнул по чему-то мягкому и почувствовал теплоту звериного нутра. Старику даже показалось, будто сунул руку в горячую болтушку для свиней. Тогда другой рукой он крепко обхватил шею волчицы, прижался к ней и замер, уже не чувствуя, как пинается она и твердыми когтями рвет остатки одежды на боку, как сочится кровь с покусанного лица, как саднит пораненная шея. Ничего, ничего не чувствовал. Лишь тепло в правой руке, что находится глубоко в зеве волчицы. Он так устал…

Перед глазами его поплыли разноцветные пятна, стало легко, покойно, и привиделась почему-то та самая картина, что висит дома над койкой: красная хатка, голубое небо и два белых лебедя. Покой и уют. Какая хорошая картина! Она всегда так нравилась ему…

Краем сознания он уловил, как содрогнулась вся и вскоре умиротворенно вытянулась, словно после бурных любовных ласк, его волчица. И сам он расслабился. И ощутил вдруг полузабытый, но такой знакомый и приятный теперь запах волчьего молока, ощутил на щеке жесткую шерсть, а в теле — тепло и довольство от найденного, наконец, пристанища…

11

Два марийца ехали на лошади на луга за сеном. И увидели страшную картину, от которой стыла кровь: у дороги, обнявшись, как два друга, напившиеся от радости при встрече да так и уснувшие, лежали волк и человек. Попробовали разъединить их, но не смогли, настолько крепки были эти объятия. Казалось, они так привязались друг к другу, так были близки, что и сейчас хотели оставаться вместе, рядом, и видеть одни и те же сны…

РАССКАЗЫ

ВЕЮ-ГАРМОНИСТ

Перевод А. Смоликова

— Эй, гармонист, когда женишься?

Вею молчит. А что отвечать? Лучше шугануть насмешниц хорошенько.

Он быстро хватает из вагонетки кусок каменного угля и бросает в девчат. Но их и след простыл, убежали в разные стороны, спрятались и заразительно хохочут.

Вею толкает вагонетку дальше, в кочегарку, бросает совковой лопатой уголь в утробу топки. Потом сердито пинает пустое ведро и хлопает дверкой. Эти звуки гулко разносятся по всему животноводческому комплексу.

Не умеет ругаться Вею. Да и не разговорчив он — застревают у него слова где-то внутри, никак не хотят выйти наружу. А сердиться может. Кровь у него кипит, руки дрожат, а сердце, будто его прокалывают чем-то острым, порою подскакивает к самому горлу — ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Вею поднимает пустое ведро, садится напротив топки, открывает дверку, долго смотрит на игру голубовато-синего пламени. И душа у Вею тоже горит, никак не может успокоиться: ест себя изнутри…

Окончив работу, Вею шагает домой, устало переваливаясь с боку на бок, тяжело дыша, низко наклонив голову. Со стороны кажется, будто он давным-давно потерял что-то и до сих пор не нашел, до сих пор ищет, не теряя надежды.

— Вею, куда это ты? — спрашивают мужики и улыбаются.

Вею и голову не поднимает, машет рукой — туда, мол, иду — и проходит мимо. Разве не знают, куда идет Вею? Домой идет он! Больше некуда ему идти. Нарочно спрашивают. Эх, люди, люди. Зачем травить человека?

Не может Вею резко на полуслове обрубить насмешку — стеснительный он человек. И одна у него думка — побыстрее дойти до дома.

Войдет он в свою избу — тотчас же забудет все обиды и горечи. Подождите, вот она, его изба, уже виднеется, светло блестит ее синий наличник… Подождите!..

Он заходит в избу, не ест, хотя и проголодался. Тихонько раздевается, а глаза его смотрят на гармонь, будто боятся, как бы не утащили ее прямо из-под носа.

А гармонь стоит в переднем углу, под образами, ждет не дождется хозяина. Старая гармонь у Вею, неказистая, заплата на заплате: меха потрескались, отстали по краям, клавиши поизносились, стали, разными, краска давным-давно поистерлась. Но сила у гармони — внутри, в самом сердце ее. Чем больше играешь, тем голос ее становится сильнее и звонче. Это Вею, вот посчитаем-ка, знает уже тридцать с лишним лет.

Вею сначала глубоко вздохнет, выдохнет ласково и только потом бережно берет в руки гармонь; как ребенка, обнимает, гладит ее планки. Медленно садится на край длинной лавки и начинает играть…