Малиновые облака

«Да-а, серьезный зверь. Кисть-то какая широкая. А может, и вправду убить, как старуха советует? Не жизнь теперь для него — мучение. Где он сейчас? Лапу, верно, зализывает… Да тут и податься-то некуда. Разве в Оносим-болото? Леса повырубили. Не леса — тьфу! Ишь, как лапу отхватил… — Старик подносит волчью кисть к самым глазам, внимательно разглядывает. — Ага, кость раздроблена капканом, он только догрыз ее. Эх, черт меня дернул этот капкан ставить. Выбросить его следовало, коль пружина сломалась. Так нет, поперся в кузницу. Вон какая сильная получилась, даже кость перешибла. А может, это и к лучшему, что он сам освободился, стрелять не пришлось? На волка-то, пожалуй, рука бы не поднялась».

Он смотрит на лапу, а видит самого зверя. Матерого, пышногрудого, с большой головой и тяжелым хвостом. Вот он ступил неосторожно, и капкан намертво прихватил лапу — как молотом ударил… У него самого вдруг заныла рука, будто это ее искалечило безжалостное железо. Потирая руку, он присаживается к печке и, приоткрыв вьюшку, крутит цигарку — трубку он курит только на улице, чтоб не путаться с газетой и махрой. А из головы все не идет этот волк, керемет его забери.

Было, было время, когда на всех перекрестках кричали: бей волков! И по радио, и по телевизору, хотя нет, тогда телевизора у старика еще не было. Премии давали за каждого убитого зверя — да еще какие большие! И всех извели в здешних местах. А толку? Зверья в округе как не было, так и нет. А что на людей они нападают да скот режут — неправда. Волк свои охотничьи угодья знает, чужого туда не пустит и сам на чужую территорию не пойдет, тем более к человеческому жилью. Конечно, забирались в хлева, на фермы — так это от бескормицы или от увечья, что сам же человек причинил зверю. Да и как это можно: извести под корень живое существо?! Сейчас опять по телевизору про волков заговорили: мол, полезны они для леса — санитары лесные, мол, без волков зверюшек гибнет гораздо больше от всяких болезней. Человек сейчас в такую силу вошел, что все уничтожить может. А зачем? Себе же дороже выйдет. В лес войдешь — к пенькам воротишься. Взять хотя бы комара. Уж на что вредный: и пищит, и зудит над ухом, поедом ест — а и того нельзя трогать. Изведешь — птица погибнет, что им питается, без птиц леса посохнут от вредителей разных… Это ж думать надо, что может получиться, если даже только комара уничтожить. А вот муху, ту, верно, ничем не взять. И бьешь, и травишь, и липучки вешаешь — лезет откуда-то, как из чертовой дыры…

Старик любит смотреть телепередачи, особенно «В мире животных». Оттуда и черпает пищу для размышлений.

Так что же с вол ком-то этим делать? Убить? Это ж какой грех на душу взять?! Может, он последний в наших краях. Мается, бедняга, в одиночку, ни тепла ему, ни ласки, ни жены и ни деток — хоть в собачью породу переходи. А потом, разве не волк к нему самому милость проявил в трудный час: обогрел, накормил, приют дал?.. То-то и оно. А мог бы задрать. Так понял ведь, что это уже не охота будет — убийство, да еще самое подлое, в своем логове. Прогнать тоже не прогонишь. Куда калеке податься? Может, помочь ему попервости, зайчишку подстрелить да подкинуть к болоту или еще что?..

Он докуривает самокрутку и закрывает вьюшку. Дым не успел еще полностью выйти в трубу и валит в избу. «Ай да ладно, — думает старик. — Сколько нужно было выйти — вышел, только лишний остался».

Лишь сели за стол, соседка пожаловала — Потиха. Зашла — не поздоровалась, сразу вперед прется, к столу, садится на лавку.

— Закрыла печку, боюсь угореть, — затараторила она несмотря на одышку. — Сын со снохой на работу ушли, внуки в школу побежали, что, думаю, одной сидеть, еще угорею. А ему что? Ему нипочем — сидит. Чем дышит, не знаю!

Он, это ее второй муж Егор. А первый был Потю. С тех пор и зовут Потихой, имя Егориха как-то не прижилось — у марийцев жену всегда кличут по имени мужа. Собственное же имя — Клава — только сама и помнит, соседи давно забыли. От Потю она родила сына, а от второго мужа почему-то детей не было, хотя и вышла она за него еще молодой.

Потиха кладет клюку на лавку, но не раздевается, только теплую шаль чуть-чуть развязывает, чтоб легче дышать было. Старик не любит ее почему-то, оттого, наверное, что она первая сплетница по деревне. Как только она приходит, старик обычно тут же одевается и идет во двор — там всегда работа найдется. На сей раз он слушает ее внимательно.

Потиха начала с угарного газа, потом перевела разговор на соседей, потом пошла перебирать от дома к дому — уже у всех успела побывать до самого магазина. Всем перемыла косточки. Но о волке — ни слова. Верно, не знают еще в деревне, не видели его. Так, может, и нет его, приснился этот волк — ведь Потиха все знает! Нет, вон его лапа на подоконнике лежит…

6

Недели через две по деревне прошел слух о волке, но кто именно его видел, когда, какой он — никто из сельчан толком сказать не мог. Не поймешь, то ли действительно видели, то ли сплетню пустили. Старик многих спрашивал, но все лишь пожимали плечами. Сам же он за это время облазил все болото, прикидывая, где можно устроить логово, где проторить тропу, но не встретил ни единого следа, ни старого, ни свежего, будто испарился этот волк, исчез. Будто и не было его никогда. Но глянешь на подоконник и уже не веришь своим глазам — лапа-то лежит.

Идет ли к соседям, смотрит ли телевизор, ест ли — одна дума в голове: где ж этот трехлапый бродяга?.. Так и свихнуться недолго.

А тут еще Потиха приплелась.

— Видели твоего волка, — говорит. — Вчера мальчишки из школы шли и видели — у мольбища стоял. Огромный волчище!

Вчера… Так ведь ночью снег валил, разве что углядишь? Но все-таки старик встает на лыжи, вешает через плечо старое свое ружье… Весь день проходил по полям, облазил священную рощу, на болоте шарил. Не только волка — следа не видал. Вернулся уставший, весь мокрый, ни пить, ни есть не стал, а сразу завалился спать на печь. И все одну думу думает: «Что ему надо было у мольбища? Уж не за лапой ли своей приходил?..»

Только уснул, слышит сквозь сон будто бы волчий вой, жалобный такой. Вскочил:

— Баба! Ты слышишь?

— Что? — старуха как сидела, так и сидит, шерсть прядет — теперь уж на будущий год внукам. Свет горит, радио играет.

— Что, что! Волк воет! Слышишь? Только что выл, вот так: «Ай-йу-у-у-у!» — и сам завыл по-волчьи.

Старуха опустила веретено на пол, давая ему порезвиться, бросила сердито:

— Ты, видать, совсем из ума выжил со своим волком. Спать лег — лежи. Дрыхни давай, никакого волка нет!

Но старику уже не до сна. Проворно встает с постели, одевается, хватает с подоконника волчью лапу и выходит во двор. Темень кругом, ни звука. Может, почудилось? Ну нет, хватит! Он выходит за хлев, к полю, размахивается что есть мочи и швыряет распроклятую лапу — даже глаза закрыл, чтоб не видеть, куда она упадет. С глаз долой!

7

А время неумолимо идет к весне. Вот уж и вода с крыш побежала, как раз в нужный день: знать, огурцов нынче будет много. Весело поют синицы, звонко и резко кричат галки, снег в поле окреп, даже нога не проваливается. По утрам примораживает.

Волчица осмелела, окрепла. Ей нравится это место. Тихо, спокойно, и желудок всегда полный. Проголодаешься — иди хоть средь бела дня на скотомогильник, там пища всегда найдется: то теленок дохлый, то еще что, а чаще куриная требуха. Ешь сколько хочешь. А в ее положении есть нужно много, тогда и потомство родится здоровым и молоко будет густым и сытным.

Она и ходит. Ковыляет не торопясь средь поля, благо наст крепкий. Людей видит, но они, кажется, не собираются причинять ей вреда. Тоже смотрят на нее. Только от одного дома исходит опасный пороховой запах. Но пахнет тот дом и волком, слабо, но пахнет, особенно если идти от ельника через поле, по задам. И тянет ее этот дом, и пугает…

Ближе к весне, когда кончились корма на ферме, стали ездить на тракторах за сеном в луга и за соломой к ометам. Прицепят целый стог или скирду и волокут. Волчица смотрит с удивлением: как стояла скирда, так прямо со снеговой шапкой и движется по полю. Ее логово движется, в этой скирде она зимовала, а теперь нужно готовить новое, настоящее, для волчат.