Малиновые облака

Есть и другие травы. Дурман и пустырник, например. Стебель и листья их пугают тысячами иголок. Косцы не трогают эти травы. И скотина не ест. А коль скосишь ненароком, они становятся еще мстительнее. Когда сгребаешь сено, мечешь его в стога, их иголки жалят, впиваются в руки, вся кожа зудит. И не увидишь их в коже, только почувствуешь, когда проведешь рукой по руке или еще языком нащупаешь. А уж чтоб все эти жала вытащить — и не рассчитывай. И торчат дурные травы на скошенном лугу одинокими пучками, покачиваются под ветром — всю зиму простоят, всю весну — до нового сенокоса. Век у них длинный — а пользы никому.

Местами средь широкого луга стоят кусты ивы, можжевельника. Под ними всегда тень, и там, в тени, небольшие ямины, вырытые полой водой. С разливом попадают в них мальки, мелкая рыба, иногда щуки и язи. К сенокосу вода высыхает почти до дна, затянутого илом. Там и лежит уже подросшая рыба. Она выдает себя при подходе человека: бьется, зарываясь в ил, машет хвостом, разбрызгивая грязь и воду. Вот и рыщут ребятишки по лугу в поисках таких ям, собирают в ведра плотву, язей, окунишек. Особенно много в иных ямах щурят. Подойдешь, а они, как стрелы, пронизывают мелкую воду, бросаясь врассыпную и зарываясь носами в ил. Так и кажется: вскипела разом вода и тут же успокоилась, осияла. Некоторые потаенные ямы так и остаются ненайденными. Тогда, если их не наполнят водой дожди, рыба гибнет и птицы — вороны, филины, коршуны — устраивают пирушку: кричат, галдят, дерутся в воздухе. Издалека кажется: дым вьется над костром, разложенным на лугу.

Дорога, извиваясь, тянется к Кокшаге. По обе стороны ее — ни следочка. Грех топтать такую траву. Направляя мотоцикл по колее, Лавруш тихо трогает вперед. Здесь, в низине, можно заблудиться, если бы не эта дорога. Кругом высокие травы, кустарники — больше не видно ничего, кроме неба. И воздух здесь прохладнее, свежее, и пахнет сыростью. Где-то слышен шум трактора, людские голоса, но где — не сориентируешься. И вот за очередным поворотом открывается вдруг его взору близкая Кокшага во всей своей красе. Чистая, опрятная, с мягкой даже на взгляд водой, стоящей вровень с берегом: дунь ветер — выплеснется на луг. Так бы и крикнул: «Здравствуй, Кокшага, мой незабвенный друг! Как живешь, как работаешь? Сколько воды утекло с нашей последней встречи, а ты все та же. Принимай друга! Не в гости иду — домой!»

Лавруш заглушил мотоцикл. Вдохнул полной грудью свежий речной ветерок, присел к воде. И река, будто приветствуя его, подкатила небольшую волну, слегка лизнувшую его ботинки, и снова отвела ее. Она встречала его как брата, ласково оглядывая синими глазами; как мужа, приглашая в свое лоно; как ребенка, обещая сладость своей груди.

Он лежал на поверхности воды, раскинув руки и ноги, и слушал, ощущал какие-то пока незаметные перемены, что происходили в его душе, и чувствовал, как отмокает, отстает сухая короста, которой со временем неизбежно покрывается сердце, и как оно вбирает в себя каждый листик, каждый цветок, каждую малую травинку родной земли, освеженное живой водой Кокшаги.

3

Все уже пообедали, отдыхают, разбрелись кто куда. А молодежь — под кустом у шалаша, на свежем сене. Издалека слышны девичьи голоса, смех…

Едва Лавруш подошел к веселой компании, как среди цветастых девичьих платков поднялась вихрастая голова Миклая, тракториста.

— Лавруш, и ты с нами? — весело кричит Миклай.

— И я… — отвечает Лавруш и добавляет про себя: «Разве усидишь дома? Сенокос… Кокшага… приволье…»

— Вот хорошо! — хохочет Миклай. — А то девчата, черти, одолели. Один никак не осилю, — и подмигивает.

Дезчата вдруг рассмеялись его словам, будто взорвались: одни, прикрывая рот платком, валятся с хохотом на сено, другие бьют его ладошками по плечам и спине, третьи кричат что-то веселое и нарочито гневное…

Миклай, вырвавшись из цепких девичьих рук, вскочил, заткнул под брюки выбившуюся рубашку, как граблями, выгреб пальцами из взлохмаченных волос сенную труху.

— Ну, здравствуй. С тобой мы их живо в оборот возьмем, — он гордо оглядывает девчат и неожиданно подмигивает, теперь уже им, как бы приглашая повеселиться вместе.

Лавруш, крепко пожимая руку, мельком оглядывает девчат. Их много. Сразу и не узнаешь никого. И оттого, наверное, что он впервые в их компании, что непривычен пока, девушки как-то разом замолчали, посерьезнели. Они поглядывают на него осторожно, изучающе, но как бы случайно, будто он их ничуть не интересует. А сами незаметно одергивают платья на круглые загорелые колени, поправляют волосы, поджимают босые в белых царапинах от колючего сена ноги.

У одной в зубах высохший стебелек травинки. Откусывая острыми зубами кусочки от него, она какое-то время пристально глядит на Лавруша. Вероятно, оттого и он сразу выделяет ее среди остальных девчат. Сероглазая, с живым круглым лицом и остреньким аккуратным носиком, она симпатична даже в таком невидном наряде. Платье с короткими рукавами, платок, завязанный на старушечий манер — назад, вот и все одеяние. Руки загорелы, темны, как и ноги, только белая полоска виднеется из-под поднявшегося рукава. А лицо посветлее — будто жар расплавленной бронзы подогревает кожу изнутри, подсвечивает, припекает ее.

Это Ануш. Из соседней деревни. Лавруш знает ее: когда ходил в школу, она бегала то ли во второй, то ли в третий класс. Так что лет на пять моложе его. Отца нет, в прошлом году, Лавруш слышал об этом случае, угодил он под дерево на лесозаготовках. Богата сестрами и братьями, но сии еще школьники, так что, считай, Ануш — главная помощница матери. «Наверное, разнорабочей в совхозе, — подумал мимолетно Лавруш. — Если б на ферме работала, я бы знал».

А она отвернулась к больше не глянула на парня ни разу, будто тотчас забыла о кем. Шепчется о чем-то с подружкой, и обе прыскают временами, зарываясь лицом в сено.

Когда-то здесь была просто излучина, но вода пробила прямой путь, и образовался затон с небольшим островком. Это место чем-то приглянулось жителям деревни, и, выходя на сенокос, кашеварку и шалаши они ставят всегда именно здесь, напротив островка, на который переброшен небольшой мостик в две доски. Сейчас народу тут мало, вместо пятнадцати-двадцати шалашей стоит, как сирота, один-единственный. У берега два котла: в одном варят суп, в другом — чай. Тут же длинный стол, сколоченный, видимо, из случайных досок, по обе стороны его такие же длинные скамейки. Ножки их крепко вбиты в землю. Дальше, у скирды, техника: «Беларуси», навесные косилки, копнитель, сеносгребатсль. И кажется, что техники больше, чем людей. Еще дальше пасутся пять стреноженных лошадей. Нет, не пасутся — стоят, как прибитые к земле. Сытые, видать. Делать им нечего: подвезти продукты, питьевую воду, сушняк из леса для костра — вот и все заботы. Да и выв ел и-то их, наверное, лишь для того, чтобы они сами добывали корм себе. Это — все кони, что есть в совхозе.

— Поесть хочешь? — спрашивает Миклай.

— Да нет, я с собой прихватил.

— А ты нашего попробуй. Тетушка Ведаси, суп остался? У нас еще работник прибыл.

— Есть, есть. И не остыл еще, — слышится из шалаша голос поварихи.

Лавруш поставил мотоцикл в тень, переоделся за кустами в спортивный костюм. Когда подошел к столу, там уже все было готово: наваристый суп, мясо, хлеб, чай со смородиновыми листьями. И ложку не стоило брать из дому.

Ведаси стоит рядом, скрестив руки на большой груди, наблюдает. А когда ложка заскребла по дну жестяной тарелки, улыбнулась:

— Ну что, еще надо?

Она знает, что надо, не ждет похвалы своей стряпне — ее суп сам себя хвалит.

— Не откажусь.

— У воды и старый лапоть проглотишь, — довольно смеется Ведаси. По старой примете, работник, который хорошо ест, и работать хорошо будет.

Лавруш молчит, занятый супом.

— Подъем! — кричит вдруг бригадир Тикын — будто специально дожидался, когда Лавруш наестся. Он бьет ложкой по дну алюминиевой чашки над головой, длинный и тощий, как сухая палка.