Малиновые облака

В деревнях и маленьких починках встречали их те, которые когда-то лежали в зыбках, и те, которые не могли ходить — старики и безногие солдаты, списанные вчистую за время этой войны.

А те, которые могли передвигаться, приходили на забитые до отказа привокзальные площади, выходили на большую дорогу, ждали солдат и день и ночь, не евши, не спавши, чтобы встретить их, знакомых и незнакомых, как родных. Это ведь не шутка — кончилась война. Неужели кончилась? Просто не верится.

Б эти дни, кажется, вся Россия собралась в ожидании, на пересечении больших дорог и магистралей, плохо одетая, плохо накормленная, но живая, неистребимая.

Солдаты возвращались домой. Из раскрытых дверей теплушек они с грустью и радостью смотрели на родную землю. Кто-то из них возмужал, кто-то постарел за годы войны.

Бабы припадали к пропыленным гимнастеркам, заходились истошным криком. И только те, которые не дождались мужей и сыновей, стояли в сторонке, молчаливые и скованные, будто не хотели перед всеми выказывать свое горе.

Надежда Петровна и Григорий Якимович сошли на маленькой станции, которая стояла почти на берегу Дона.

Они были в солдатской одежде, при орденах и медалях, которые позвякивали, блестели и переливались на солнце. Женщина держала в руках два чемодана, у мужчины ничего не было, кроме палки в правой руке, рукав левой туго пристегнут солдатским ремнем.

Худой, бескровный, волосы местами побелели, будто опалило их заморозком, — таким выглядел в то время Григорий Якимович. Куда там ему нести что-нибудь, еще спасибо, что шел своим ходом.

Вышли они на маленькой станции и тут же попали в объятия встречающих. Оказывается, они были первыми солдатами, которые сошли на этой станции. Их, конечно, приняли за мужа и жену. Солдатки завидовали Наде, плакали и говорили:

— Какая ты счастливая. У тебя есть муж, вот рядышком стоит. Береги его. Хоть он и не целый, все равно мужчина, родная кровинушка, радость твоя…

«Счастливая, — думала Надя. — Я счастливая». И верила этим солдаткам. Но будет ли у нее счастье? Неужели не видят и не замечают, какой у нее Гриша? В чем и душа-то держится, едва на ногах стоит. Чтобы быть счастливой, надо крепко поставить его на ноги, вернуть здоровье, силу и крепость духа.

А Григорий в это время, не подозревая о ее раздумьях, радовался вместе со всеми концу войны, радовался, забыв о своих ранах и больном сердце, и верил, как и эти люди, встретившие его, первого солдата с фронта, что войне — конец.

Встречающих было много, будто все население близлежащих станиц сошлось к поезду, хотя приехавших, кроме его и Нади, было еще только трое.

Наконец они остались одни.

— Теперь куда? — ласково посмотрев на Надю, спросил Григорий.

— Тут недалеко, скоро будем дома.

Хотя Надина станица, где она родилась и выросла, действительно была от станции недалеко, по дороге они раз пять останавливались и подолгу отдыхали. Пришли только к вечеру.

Смотрят, а от станицы Дубовлянки ничего не осталось, словно ураганный ветер пронесся, все разрушил, уничтожил — и скотину, и хаты, и людей. Только тут и там стоят сиротливо печки в копоти и саже, взметнув кверху свои трубы. Из некоторых труб шел дым, как будто хата где-то под землей и там есть еще одна печка, настоящая, а та, что снаружи, просто обман зрения.

У печек копошились женщины в старых одежонках, что-то готовили. Надя подошла к своему дому, вернее, к тому месту, где когда-то стоял дом. И тут то же самое. Развалившаяся печка, все вокруг заросло лопухом, крапивой и полынью. Тут же валялась черная обгоревшая матица, груды битого кирпича. А позади развалин на огороде откуда-то из-под земли подымался дымок.

Они подошли ближе и увидели землянку. Переглянулись, и Надя, поставив чемоданы на землю, стала спускаться вниз по земляным ступенькам. Но тут открылась деревянная дверь, вся в щелях и дырочках, и из землянки вышла мать Нади.

Как она постарела за эти четыре бесконечно долгих года! Вся согнулась, вылезшие из-под платка седые волосы спутались. Наде вдруг показалось, что мать ее все это время прожила под землей, сама стала как земля.

Мать не узнала свою дочь. Долго смотрела она на двух людей в солдатской форме, мигая глазами. Наконец смутная догадка забрезжила в ней. Неужели? Лицо ее оживилось, она вскинула руки, улыбнулась. Узнала! Да и как не узнать свою кровинушку? Не четыре года, пусть сорок лет пройдет — все равно узнает.

Забыла мать, что стоит не на ровной земле, побежала, чтобы обнять дочь, и упала, как подкошенная. Надя быстро спустилась на две ступеньки, подняла мать, вывела ее наверх и крепко-крепко обняла. Ни одного слова не вымолвили они. Положив головы друг другу на плечо, молча, беззвучно плакали.

Григорий смотрел на них и чувствовал слабость во всем теле, подавленность. Хоть и не проронил он ни слезинки, ему тоже хотелось обнять этих женщин, успокоить как-то, разделить вместе с ними их радость и горе.

Но он присел на чемодан, не в силах сдвинуться с места. А мать с дочерью застыли и как будто не могли унять своих слез. Потом одновременно посмотрели на Григория, и мать спросила:

— Кем он будет тебе, доченька?

— Муж, — ответила Надя, ничуть не стесняясь и не краснея.

— Хорошо, хорошо, — сказала старушка, как будто твердо знала, что дочь не одна придет с этой большой войны, а вдвоем, с мужем.

— Давайте зайдем в дом, — сказала она. — Не ругайте, что он такой. Поживете, выстроите хороший…

Они спустились в землянку. Стены обмазаны глиной, пол земляной. Около потолка в маленькое окошечко проникал свет. В углу на двух толстых чурках лежала широкая доска, заваленная лохмотьями. Посреди стол, врытые в землю четыре палки — ножки стола.

— Уж не обессудьте, угощать-то вас нечем, — вздохнула мать.

— Не беспокойся, мама, у нас есть тут кое-что.

Надя достала из чемодана буханку белого хлеба, сахар, колбасу и, наконец, бутылку красного вина.

Мать смотрит, удивляется и не может вымолвить ни слова. Столько всякой еды!

Надя поставила к столу два чемодана вместо стульев, вытащила из-под широкой доски одну чурку.

— Мама, Гриша, садитесь.

— Я могу и постоять, — сказала мать. — Вы садитесь, устали небось с дороги.

— Садись, мама, не заставляй упрашивать.

Мать присела на чурку, снова посмотрела на стол и снова не поверила своим глазам.

— Такую еду, пожалуй, года три я не видала, даже боюсь и притронуться.

— А ты, мама, не бойся, — сказала Надя и ласково обняла ее за худые плечи.

— Давайте выпьем за победу, — сказал Григорий и поднял кружку. — Кончилась война, мы победили.

Мать только смотрела в кружку; понюхала, потом выпила залпом. Вино сразу ударило ей в голову. Она снова заплакала.

— Э-эх! — протянула сквозь слезы. — Я-то ведь… мне-то ведь чего только не пришлось тут повидать. Ведь на глазах моих отца твоего и брата Степана немцы повесили. С партизанами они были. Двое сыновей, двое детушек сложили головы. Старший, Иван, под Ленинградом, а Петя в Польше. Я и город-то не могу тот выговорить… Руки-ноги мои отнялись, опору я потеряла. Лишь ты, доченька, возвернулась…

— Не горюйте, мать. Жить вместе будем, — твердо сказал Григорий.

Старушка внимательно посмотрела на него.

— Откуда ты, зятек, родом будешь?

— Я с марийской стороны.

— А где это?

— Немного повыше Казани.

Григорий всегда так отвечал. Где находится Марийская республика, многие не знали, а напомнишь про Казань, сразу догадывались.

— Гриша, зятек мой, откуда бы ты ни был, не обижай нас, сирот…

Григорий сидел, слушал и сам не знал, какие слова утешения сказать Надиной маме. Не гадал он, не думал, что ему придется когда-нибудь увидеть эти места, а уж о тем, чтобы жить здесь, у него и в мыслях не было. Он согласился приехать сюда по просьбе Нади, которая всем говорила и матери своей вот тоже, что он ее муж. А какой он ей еще муж? Когда он им стал? Даже ни разу не поцеловал ее.

Мать успокоилась, перестала плакать, будто вместе со слезами унесло всю горечь, накопившуюся за четыре года.