Малиновые облака

— Сколько времени? — спросила вдруг Ануш, возвращая его из малинового сна к действительности.

— Полночь, наверное, давно прошла…

— Тогда спи. Мама рано разбудит, — она отняла руку, спокойно вздохнула и закрыла глаза.

А ему не, спится. Чего только не вертится в голове. Наконец, начинает ему казаться, что он вовсе не здесь, а где-то вверху, в небе: летает, собирая звезды, как цветы, обрывая их с тонких, чисто звенящих стеблей и бросая охапками вниз. Звезды падают радужным потоком: горят серебром и золотом, озаряя все вокруг сиянием и каким-то красно-голубым отсветом. Думая, что пожар, народ выбегает на улицу. Люди видят наверху Лавруша и завидуют ему. Он поднимается все выше, срывая в гуще звезд самые красивые… А потом вдруг обрывается и безудержно скользит вниз, на темную землю. Ощущение пустоты под собой сжимает сердце, становится трудно дышать… и он просыпается.

Одному боку тепло, другой стынет. Ануш спит, прижавшись к нему и обняв за шею, будто боясь потерять. Когда это она успела? Чтобы не разбудить ее, он не двигается, только смотрит внимательно в близкое лицо: какое оно во сне?

Но Ануш сразу же открывает глаза, будто чувствуя взгляд. Отводит голову в сторону. Она не удивилась и не испугалась: внимательно посмотрела на него, будто узнавая, улыбнулась. Она долго-долго не мигая глядит ему в глаза. Лицо ее чисто и свежо, будто вовсе и не спала, а просто опустила веки, а потом подняла.

— Доброе утро, — говорит Ануш.

— Доброе… Как спала?

— Сладко-сладко, будто три ночи подряд, — Ануш отнимает руки и трогает пальцами лицо Лавруша, его губы, брови. И он тоже взглядом и пальцами путешествует по милому ее лицу. Пальцы находят небольшую родинку под правым ухом.

— Родинка, — говорит Ануш. — Чтоб ты не терял меня. Сейчас и в темноте узнаешь…

— Я тебя и без родинки узнаю…

— Как?

— Сердцем почувствую…

— Вы хоть немного поспали? Шушукаются всю ночь, вместо того чтобы спать… — проворчала вдруг мать Ануш.

Услышав ее голос, девушка проворно встала, поправила платье и побежала к Кокшаге.

— Умойся, Лавруш.

Она уже успела принести в большой кружке свежей воды. И сама ополоснула уже лицо, оно посвежело, порозовело, а в волосах бисером блестят капельки.

Еще все вокруг спит. Не слышно птиц, не чувствуешь лицом ветерка. Туман рассеялся, и потому кругом очень светло и просторно. Внизу блестит серебром река, она не течет, не шелохнется, лежит зеркалом. Солнце еще не встало, но там, где оно появится, небо постепенно алеет. В кустах тихо, прохладно и темновато еще. В небе разбросаны, как куски ваты, чистые облака.

Но вот вспыхнули верхушки леса, точно полыхнули там фонтаны огня, которые подожгли бутафорские ватные облака, и все запылало, загорелось. Выкатился красный кругляш солнца, такой яркий, прозрачный, играющий, будто наполненная малиновым сиропом колба. Мир открыл свой сияющий глаз.

Подул ветерок, и зашевелились листья. Соловей подал голос: луч солнца попал ему в глаза и разбудил. Он тотчас проворно расправил, охорашиваясь, перья, умылся каплями росы, чуть вытянул шею и засвистал вполсилы. И поднялись люди — вверх и вниз по течению слышны их голоса на лугах, чуточку сиплые от ночной сырости, от сна на сырой земле, совсем не такие, как соловьиный…

— Садитесь есть, — пригласила мать.

Ануш уже разостлала на траве кусок чистого холста, выложила на него из сумки творожники, колбасу, хлеб, малосольные огурцы… Увидев все это, Лавруш ощутил зверский голод.

— Тебе говорю, Лавруш. Как по батьке-то?

— Петрович.

— Садись, Лаврентий Петрович. У тебя нет отца, у моей дочки тоже нет… Садитесь-ка рядышком. Посмотрю, как выглядите парой…

Лавруш, уже ничуть не смущаясь и не теряясь, сел рядом с Ануш, смело посмотрел на нее. А девушка почему-то боится поднять глаза. Хотя держится, как молодка, которая уже не один день провела в доме мужа: берет одно кушанье, другое, выкладывает перед Лаврушем, угощает его. Но лицо выдает ее, видно, что она еще не молодая хозяйка: то краснеет, то бледнеет…

— Ай-яй, оказывается, ты очень приятный мужчина, любо смотреть на вас, — ласково говорит мать, и морщинистое лицо ее светится улыбкой.

Лавруш понимает, что любой матери хочется, чтобы рядом с ее дочерью был умный, толковый муж, хороший хозяин, добрый человек, который никогда ее не обидит, не причинит горя, не принесет слез. Если он и не будет носить ее на руках, то уж защищать и охранять — обязательно. Хорошо, когда рядом есть крепкая опора в жизни. А на руках носить и не обязательно вовсе: марийские женщины не капризны…

Лавруш не отстает от матери, берет хлеб, колбасу… Только Ануш не знает, что делать: как взяла в руку кусок хлеба, так и сидит. Видно, крепко запали ей в душу слова матери, видно, о будущем задумалась. Да и какая девушка не думает о замужестве?! И разве не об этом намекала им мать?

— Ешь, ешь давай. Молодым нужно больше есть, набирать силы, — говорит мать. Но не понять, к кому она обращается, то ли к дочери, то ли к парню. Лавруш и так ест, только Ануш сидит, будто сыта словами матери.

— Хорошо бы эту траву сегодня же увезти. Ай, славно было бы, — как бы про себя говорит женщина.

— Я найду машину. Обязательно! — горячо отвечает Лавруш.

Что машина, если надо, он и поезд из Йошкар-Олы пригонит, укладывая впереди него рельсы. Такая великая сила проснулась в нем за это время. Он теперь все может сделать; если захочет, то и де неба допрыгнет.

— Хорошо бы, если б нашел, — продолжает мать. — Здесь ведь не оставишь…

Ануш смотрит на парня. И взгляд ее проникает в самое сердце, ударяя во все сто его струн, будя отзвук, который поет, играет в душе, заставляя и самого его петь.

7

Лавруш мчится на мотоцикле к одному дому, к другому, но никого из шоферов добудиться не может. Устали они, некоторые только что легли, крепко спят. Поднимутся на постели — глаза слипшиеся, ничего не соображают — и снова валятся, засыпая мертвым сном. Достается им в эти сенокосные дни. Только Миклая удалось стащить с койки, облив водой.

Вдвоем прицепили они к трактору тележку, побросали в нее веревки, вилы, грабли, сунули бастриг, чтоб прижать им воз. Пока Миклай пилит на своей колымаге, Лавруш уже подлетает к лугам. Он решил помочь женщинам подобрать траву за это время. Навстречу ему пылит директорская «Волга». Нежелательная встреча, но куда денешься?

Сергей Семенович вышел из машины.

— Здравствуй, Лаврентий Петрович. Куда это ты спозаранок?

— Да так… Отдыхаю… — мямлит Лавруш.

— Вижу, вижу, как отдыхаешь… Не корову ли случаем приобрел?

— Да нет…

— Знаю, будет у тебя нынче корова… — улыбается Сергей Семенович, садясь в машину. — А отпуск дам тебе полностью. Я слышал, ты на сенокосе эти дни трудился…

Машина укатила. Лавруш оторопело стоит посреди дороги. На что это намекает директор, что за корова? Покупать не собираемся, для двоих молока и в магазине купить можно…

И только подъехав к Ануш, он догадался, на чью корову делал намеки Сергей Семенович. Да ведь он, кажись, сватает ему Ануш! А что? Чем сна плоха?

«Сегодня же поговорю с ней об этом», — решает Лавруш.

Смотрю на сегодняшнюю Кокшагу и вспоминаю молодость, жениховскую свою пору. Кокшага связывает в тугой узел всю мою жизнь. Ничего не дает забыть. Сама обновляется и обновляет воспоминания. И жизни нет ни конца, ни края.

Бежит Кокшага. А куда и зачем? Не пару ли себе ищет? Ведь на ее лугах каждая травка растет в паре, парами стоят деревья, и рыбы плавают тоже парами. Что уж о человеке говорить: не только жить, но и дышать этим чистым и свежим воздухом не может он в одиночку.

Как и Карп, наш дорогой Лавруш нашел себе пару на этих берегах, нашел подругу жизни. И со мной было так же. Что скрывать, Лавруш — это я, моя молодость, моя былая свежесть и сила, моя вечная чистота, моя Кокшага. Это все то, откуда я черпаю силы.

Как Кокшага из года в год течет бесконечно, даря земле влагу, зерну силу, людям красоту, так и я все, что есть в душе хорошего, выплескиваю наружу, не оставляя себе ровно ничего.