Страница 18 из 76
И в третий так же точно.
Фактически, на пустой желудок, чай и пара карамелек — не закуска.
Впрочем, рюмки не сказать, чтобы слишком уж большие. Граммов по пятьдесят. В итоге — сто пятьдесят. Стоп. Дальше не стоит. И так выпито больше, чем предписано Пророком. Аккурат на сто пятьдесят граммов больше. Единственное оправдание — пил вынужденно, а вынужденно не считается, так и в Коране сказано. И великий Абу Али ибн Сина тоже дозволял. Меня вынудила ситуация, как я мог отказать ханум?
Я повернулся к ней, спросить, а кто, собственно, она такая? Писательница? Поэтесса?
Но её уже не было. Может, отошла куда-то. Сто пятьдесят для женщины — много.
Нужно бы и мне — освежиться.
Я осторожно встал из-за стола. Нет, не шатает. В конце концов, сто грамм с прицепом — для здорового мужчины не доза. К тому же сладкий чай помогает печени справляться с алкоголем.
Встал, но заметил — смотрят на меня с каким-то испугом. Ждут, что я начну буянить? Непохоже. К испугу примешивается и сострадание, словно меня пометил Ангел Смерти, ага, ага. Начитался завлекательных, но беспочвенных фантазий, и приукрашиваю жизнь, воображая себя то советским разведчиком в тылу врага, то, напротив, контрразведчиком, а то и вовсе этаким Мельмотом, кочующим по временам и весям волею пославшего его Князя.
Нет, определенно сто пятьдесят натощак — это не для меня.
Перед умывальником я машинально полез в карман пиджака, где лежал платок. Руки вытереть. Но вместо платка вытащил листок бумаги, на котором было написано твердою рукой, но наскоро: «Живите, но оглядывайтесь».
Странно. Откуда ему взяться, листку? Почерк, скорее, женский, но тут я не эксперт. Лиса или Пантера? Их почерки я знал. Не они. Оставалась моя соседка по столу.
И что это означает?
Я вернул листок обратно в карман. Руки можно вытереть бумажным полотенцем, что висело на специальном держателе. Культура!
— Можно вас спросить?
Я не вздрогнул, но только потому, что был слегка пьян и расслаблен.
Я оглянулся.
А, это поэт. Кудрявцев, что встречал нас.
— Слушаю вас, Валентин.
— Я понимаю, не время и не место, но… Вы можете опубликовать моё творчество?
Как-то для поэта неаккуратно: «опубликовать моё творчество». Сказал бы проще, «мои стихи».
— Поэзия в нашем журнале не в чести, — сказал я. — Это вам в «Новый Мир», в «Юность»…
— Не поэзия, — перебил он меня. Тоже, похоже, перебрал. Граммов сто лишних. — Я повесть написал. Как бы фантастическую.
— Как бы?
— На самом деле это быль, правда, но я её замаскировал, правду. Фантастикой.
— И о чем же повесть? — спросил я из вежливости. Врачам на таких вот встречах норовят рассказать о своих болячках, а редакторам литературных журналов — о своем творчестве. С просьбой напечатать, в смысле — опубликовать.
— О том, как вскрывали гробницу Тамерлана, — сказал поэт. — Тимура, то есть.
— Что ж, присылайте в «Поиск». Мы рассмотрим.
— Но я бы хотел…
— Мы рассмотрим. Вне очереди, это всё, что я могу обещать. Если повесть нам подойдёт — опубликуем, если не подойдёт — вернём, не обессудьте.
— Я понимаю, понимаю… — сказал поэт не без грусти. Он что, думал, что я вот прямо здесь, в туалете, направлю его повесть в набор? У него и повести-то при себе никакой нет, руки пустые. Поэт, мечтатель, романтик…
Вечер далее шёл без задиринки. Шурпа, лагман, плов…
Я всё гадал, что означает эта записка. Словно богиня смерти Кали милостиво решила, что я пока могу пожить. Пока, да. А что? В Узбекистане Индией интересуются, индийские фильмы пользуются огромным успехом, вот и индийскими богами тоже, похоже, увлекаются. Нет, чушь, пить меньше надо.
Закончив переговоры, ко мне подсел Владимиров. Видно, переговоры прошли успешно, и он решил меня развлечь.
Рассказывал об особенностях жизни русского человека в Узбекистане, «мы никогда не будем здесь своими, но жить, в общем-то, можно, и жить хорошо, если ты вежлив и учтив» — при этом наворачивая плов и запивая его коньяком. Я и сам выпил рюмку — только одну. Коньяк местный, «Самарканд», из местного же урожая. Не две тысячи лет выдержки, а всего двенадцать. Экспортная партия, как сказал главред.
Мне понравилось, и именно поэтому больше я не пил.
Но ел. И ещё. И ещё. И ещё. Диету буду дома держать. А в гостях, в Ташкенте это невежливо. Неучтиво.
На обратном пути мы втроем сидели на заднем сидении «Чайки».
— Ты, надеюсь, уговорил её написать для нас мемуары? — спросила Надежда.
— Кого — её?
— Твою соседку.
— Соседку? Ко мне поэт с повестью подкатывал, это было, а соседка… Кто она?
— Ты не знаешь?
— Знал бы, не спрашивал.
— Это Зиба Ганиева, большой человек. Профессор, доктор наук.
— Доктор наук, это, конечно, немало, но мемуары…
— Она знаменитый снайпер, «фройлян Смерть» — так прозвали её фашисты. Она их много положила. Очень много.
— Нет, — растерянно сказал я. — Не уговорил.