Страница 3 из 4
Георгий стоял, молчал и кусал губы. Молчали и проходившие мимо казаки. Радость победы как-то быстро улетучилась от осознания того, что впереди будет новый бой, а потом ещё и ещё. Красных было слишком много.
А апрельское солнце продолжало ласково и милосердно обогревать и будить землю и всех её крохотных обитателей. Высоко в небе парил степной орёл. Позади поблёскивала широкая излучина Северского Донца, за которым Донская армия пережидала зиму, копила силы, чтобы вновь ринуться в наступление за освобождение казачьих земель. Степной ветерок опять ворошил надежды на возрождение.
Георгий очнулся от созерцания и побрёл за казаками. В глазах многих он увидел уважение, и это обнадёживало. Его чувство чужака потихоньку из него уходило, он старался сродниться со своими бойцами, понять их душу, их чаяния.
«В конце концов, ведь приходили на Дон когда-то беглые, и становились своими, отчего же мне в этом должны быть препятствия?» – так думал Георгий и потихоньку втягивался в казачий быт. Ловил себя на мысли, что ему нравится протяжное их пение, станичный говор… Но больше всего ему по душе было их спокойное чувство собственного достоинства. Отец как-то говорил, что такое чувство в Российской империи – удел в основном лишь дворянского сословия, однако у казаков оно вполне присутствовало, сочетаясь при этом порою с первобытной силой и жестокостью.
«Видимо, сама среда обитания, сама степь к этому располагает», – пытался размышлять Георгий, наблюдая краем глаза парение орла прямо над своей головой. «Орёл вот, птица благородная, но и хищная. Так и казаки…»
Ступенков задержался, дождался Георгия. Заглянул ему в глаза прямо из-под своих косматых бровей, улыбнулся щербатой улыбкой, так что на обветренном лбу собрались складки.
– Поздравляю, ваше благородие! Первый блин, то есть, бой – не комом вышел! Без потерь! Хороший знак! Казаки довольны. А что милосердие проявили, так ведь по-христиански ведь это, и благородно. Мы тут за войной, совсем об этом позабыли, я вот и к причастию уже месяц как не подходил, а проповедей год уже, почитай, не слышал… так что, не сумневайтесь!
Георгий пожал протянутую руку казака. На сердце полегчало, вернулась радость.
– Спасибо, Ступенков. Как думаешь, скоро одолеем красных?
– Если все бои будут такие же, то скоро! Переведутся!
– Хорошо, Ступенков. Седлайте коней, выдвигаемся вперёд, ночуем в станице…
3.
Достопримечательностью квартиры Вериных на Первой линии были большие напольные часы, доставшиеся им вместе с квартирой от прошлых владельцев. А прежние владельцы подались задолго до революции в Петербург, «умножать свои капиталы», и посчитали, что таких часов они там себе накупят сколько угодно, и отдали свои Вериным даром. А изделие, между тем, было дорогой, европейской работы. Если быть точным, то бельгийской, с корпусом из дуба и механизмом, дававшим исключительную точность. Ну и конечно с массивным маятником, и с боем. От них так и пахло стариной, и Павел Александрович считал, что чем старее часы, тем они точнее и надёжнее. Он поговаривал: «Сейчас так не делают. Особенно отечественные мастера. Жалкие подражатели! Другое дело – Европа: Бельгия, Швейцария… Но и там в последнее время стали делать хуже, чем было. И так – во всём. Вспомним восемнадцатый век, барокко! Какая была архитектура, живопись, музыка! А сейчас? Всё, решительно всё клонится к упадку!»
Ксении очень не хватало отца. Он уехал в Новороссийск, потом от него пришло письмо, что мол, он устроился, и всё у него хорошо, есть практика. А в квартире теперь образовалась какая-то пустота. И Георгий – на фронте. Остались они одни, с мамой. Не оттого ли часы сейчас тикают как будто бы громче, а бьют – словно поминальный колокол?
Ксении, сидевшей у приоткрытого окна, стало грустно. За окном – буйство зелени, апрельское вечернее тепло, неугомонно чирикают воробьи и происходит Жизнь. Стоят предпасхальные денёчки. А радости-то на сердце нет и нет.
Мама настояла, чтобы она взяла отпуск от госпитальной работы. Недостатка в сёстрах милосердия сейчас не было, а Елена Семёновна давно чувствовала, что её дочь эта работа выматывает и иссушает внутренне. Она так ей и сказала:
– Ксю, ты надорвалась. Я это чувствую, и папа тоже. Непосильную ты ношу на себя взяла. Мне понятно, что время сейчас такое и требует подвига, но…и подвиг требует сил. А у тебя их нет.
Ксения внешне протестовала, горячилась, но внутренне была согласна с мамой. К тому же, ей стали часто сниться сны, в которых являлись ей умершие от ран офицеры и солдаты. Они стояли над ней с печальными взорами, и молчали. То ли благодарили, то ли укоряли… Так и умом тронуться было недолго.
Зато теперь она бездельничала, если не считать учёбы, которая давалась ей легко и не требовала усилий. Да и в гимназии от учениц перестали требовать того, что было непременным и строго соблюдаемым правилом ещё несколько лет назад. Не стало ни латыни, ни греческого. Ни дисциплины. Все соученицы Ксении мечтали поскорее выпуститься и выйти замуж. Непременно за офицеров. А чего хотела она, Ксения?
Когда её подруга Валя заговорщицки сообщила ей, что Петю на фронт на вокзале провожала какая-то «бесстыжая рязанская девка», Ксения с ужасом почувствовала, что книжного «приступа ревности» у неё не возникло. И обида не закипела, и страсти не забурлили. А что же было? Какая-то пустота. Выходит, любовь ушла?
Она робко поделилась этим с мамой.
– А между прочим, он заходил попрощаться. А тебя не было.
– А вы мне ничего не сказали!
– Я? Забыла, закрутилась. Но ведь всё равно между вами охлаждение было и так заметно.
– Правда? Вот так заметно?
– Конечно. Я-то всё замечаю. Ну, у тебя-то к нему – точно.
– Мама, я не знаю, почему так! Я его любила и спасала, когда он в тифозном бреду метался, и спасла! А потом вдруг всё ушло…
– Ксю, любить и спасать – это немного разные вещи. Это мужчины любят спасать. Женщин, страну и весь мир. А женщинам присуща забота. А забота требует постоянства. И мужчины того же требуют.
– Но как я могла? Я же не жена ему, чтобы постоянно думать только о нём?
– Не жена. Но в кафе-то могла с ним сходить. Или в сад, прогуляться. Он ведь и предлагал. А ты ему отворот дала, помнишь?
– Ах, мама… Понимаете, мне тогда казалось, что он совсем мальчик. Такой маленький и наивный, хотя и повоевал уже и герой. И что мне импонируют более зрелые мужчины. С ними ведь интересней. А теперь вот – не знаю, что и думать…. Наверное, это всё? Конец?
– И я не знаю, Ксю. Мальчик он очень хороший, чистый. Вернётся – поговори с ним, выясните отношения. Надеюсь, что вернётся. Бои там сейчас страшные, вон гробы всё везут и везут.
– Мама, я ежедневно за него молюсь.
– Молись. А там – как будет, так и будет.
В дому пусто, гулко и печально, часы громко отмеряют секунду за секундой. Неумолимый бег времени. За окном – жизнь, а здесь пахнет…нет, не смертью, но одиночеством. Как же не хочется быть одинокой!
Вчера на тротуаре ей попалась навстречу ватага молодых и развязных подростков, одетых как попало. Должно быть, фабричные или грузчики, или бог их знает кто. Преградили ей дорогу, глупо смеялись, распускали руки, предлагали пойти с ними. Насилу вырвалась. Ещё долго в её ушах звенели непристойности. А был бы рядом Петя, он бы им надавал. А был бы рядом гвардейский полковник Павлов, что недавно выписался после ранения, так к ней никто и на пушечный выстрел не подошёл бы. Не посмели бы.
Ксения отошла от окна, взяла книгу. На её страницах храбрые рыцари повергали зло мечом и копьём, а прекрасные дамы дожидались их в высоких башнях, вышивая платки и гобелены. И однажды, когда уже пропадала всякая надежда, вдруг раздавался стук копыт, трубили трубы, опускался подъёмный мост, и появлялся Он, а она, вся в белом, сбегала по винтовой лестнице и падала прямо в объятия своего верного рыцаря, такого же прекрасного и молодого, как и тот юноша, что когда-то уезжал отсюда в Крестовый поход.