Страница 24 из 51
Радован Бели-Маркович
Возвращение Лазара Дражича
Поезд остановился у вокзала в Валево. Тут путь и заканчивался, рельсы были загнуты вверх и замурованы в бетонные балки, а вокруг простиралась продуваемая всеми ветрами равнина. Сыпал мелкий снег, тополя у складских бараков задумчиво уставились в небо, а издалека доносился протяжный зовущий голос; вероятно, лошадь его обладателя, пока тот справлял нужду у плетня, куда-то уволокла телегу. До родного села мне оставалось три часа пешим ходом. Из Валева легче всего выбраться по Мислопольской улице. Она идет по правому берегу Колубары, а у таможенного поста раздваивается: влево уходит белесый тракт на Лайковац, направо — размытая дорога, которая, огибая горы, подбирается к небу, почти под самые облака, к тому солнцепеку, в который понатыканы наши дома и хлева, так что я не сомневался: моя дорога — вот эта самая, размытая; мне вообще редко когда приходилось выбирать, и уж тем более место, где довелось родиться.
Ну, вот и начался рассказ, так что подошло время, хотите вы того или нет, сообщить: я — Лазар, из рода Дражичей, что живут в Верхней Псаче. Возвращаюсь я из Германии, из Мюнхена, в одиночку и бочком, словно пес, который побаивается получить на ходу пинок под зад. Никаких вещей на себе не тащу, но все равно меня ломает и корчит, будто нынче в сыром стогу переночевал. Все марки, что заработал, при мне. Не так уж их и много, но все равно имею право шагать по Мислопольской как богатый человек, потому что Мислопольская — нищий переулок по сравнению с любой самой зачуханной штрассе. Приходится рассматривать эти некогда прекрасные ауслунги, что разбросаны по обеим сторонам улицы, словно нищенские пожитки — вывески, зазывающие к кузнецу, шорнику и сапожнику, а вот той вещицы, что мне позарез нужна, вот ее-то и нет в витринах нигде: а нужен мне ранец, школьный, синий, с желтым клапаном и карманами по бокам!
Именно такой я однажды возжелал. В то нищенское время он казался мне невероятно красивым, ничего прекраснее я до той поры не видывал, вот и подумал: случись мне его встретить — сразу же заполучу, несмотря на то, что все, на что глаз положу и подумаю — моё! — тут же как-то незаметно и потихоньку от меня уплывает.
По правде говоря, этот синий ранец был не единственной вещью, на которую я глаз положил и которая мне в душу запала, но он был первым, а первую вещь забыть невозможно, так что самое время — и кое-кто наверняка именно так бы и поступил — спросить себя: а не для того ли я притащился из Мюнхена сюда, чтобы на Мислопольской купить этот, честно сказать, пустяшный ранец? Как будто других ранцев, куда как красивее, на свете нет, по которым, особенно в большом мире, нетрудно узнать благородного человека.
Вот так я шел и размышлял, а снег сыпал, словно в какой-нибудь сказке. Короче говоря, за каких-то два десятка шагов я все все вспомнил: есть вещи, которые позабыть нельзя, даже если думаешь, что запамятовал их, и каждый в душе своей отчетливо их видит, пока в очаге догорает полено, а в темной ночи заметенные снегом бедняки зовут свою скотину.
Я увидел этот ранец той ветреной послевоенной весной: однажды утром он засиял в нашей школе, которая до войны была жандармской конюшней, и можно было разглядеть, что ранец тот был сработан из какой-то шелковистой синевы, с желтым клапаном и карманами по бокам; самый красивый ранец, какой только мне довелось повидать в своей жизни или во сне. С ним пришел мой сосед, Милош Сандарич, который получал посылки от американского дядюшки. Я тяжко расстроился из-за такой красоты, этот ранец все время так и стоял перед моими глазами. До той поры для меня ничего тоскливее школы не было, а теперь я бегом мчался в нее, чтобы полюбоваться этой шелковой синевой, этим небесным шелком, из которого, говорят, делают цеппелины, и я верил, что ранец Милоша может летать, стоит его лишь чуть-чуть приспособить для этого дела.
У меня должен был появиться такой: тут нечего было предаваться пустым мечтаниям, нечего было выжидать, пока на меня счастье ни свалится само по себе.
Я думать забыл обо всем прежнем. Отказался от салок, «казаков-разбойников», «штандора» и «чижика». Перестали меня радовать консервные банки и желтые гильзы со свалки за стрельбищем, и к правлению не ходил смотреть, как мужики долбнями забивают лошадей. Той весной привязалась ко мне печальная думка о том, что Дражичи совсем не такие, как Сандаричи, а вовсе нищеброды и горемыки, у которых в жизни-то ни праздников не бывает, ни даже белых рубашек. Впрочем, нам немного свезло, когда новые власти признали отца Байкулу, по вине конокрадов лишившегося ноги, инвалидом, но ни на какой ранец мне все равно рассчитывать не приходилось; ни на похвалу от учителя Гойко за отличную учебу и еще более отличное поведение, даже если бы я отблагодарил его шматом ветчины или стаканчиком виноградной ракии, потому как я вечно последним из худших был, а в первых рядах появлялся только тогда, когда оплеухи отвешивали, да на горох коленками ставили, да когда в подвал запирали, так что для задней парты я просто незаменимым кадром был. Так вот я и тосковал, высыхая изнутри, словно лужа под солнечными лучами. Возненавидел я соседа Милоша, и ненависть эту скрыть невозможно было, потому как она из меня просто высыпала, как парша в волосах, и только ненависть эта удерживала меня от того, чтобы не расхвораться. Правда, не всегда эта ненависть во мне возникала. У Милоша никогда вшей не находили и не лупили его за грязные ногти и слюнявые губы. У него и матросский костюмчик был, и бескозырка с синими ленточками, к тому же и настоящие туфли, да и сам он был какой-то особенный и величаво красивый, особенно когда солнышко ему в затылок светило. И тогда я совсем забывал про ранец, не говоря уж о ненависти, и так меня эта его внешность захватывала, что я ею чуть ли не греховно наслаждался.
Но, так или иначе, ни мира, ни покоя мне его ранец не давал. Купить я такой не мог, в подарок тоже было не получить, не говоря уж о том, чтобы отнять его силой. Милош был крупный, сильный, а я — хилый, росточка никакого, и, кроме всего прочего, все во мне было как-то так устроено, чтобы выставить меня в неприглядном свете, особенно гнилые зубы, которые я так и не научился прикрывать губами, да целая россыпь расчесанных прыщей.
Вот и пришлось мне в конце концов этот ранец украсть, так что в итоге я и спер его, в субботу, когда мы играли в прятки, уговорившись, что водила, прежде чем отправиться на поиски, досчитает до ста. Запихал я Милошев ранец в свою торбу из козьей шерсти, хотя и был на волосок от того, чтобы быть застуканным пацанами, бросившимися во все стороны в поисках схрона, да и сам Милош, который водил, мог и не зажмуриться.
Боже мой — это я сегодня думаю, так же почти, как и тогда — отчего вся эта глупость, пусть даже и обычный ранец, становится величайшей ценностью, да еще такой, что ты только втайне можешь наслаждаться его красотой, всего лишь благодаря секретному обладанию предметом, которого нет и не может быть ни у кого?
Напрасно я тешил себя подобными мыслями. Две ночи и день провел я без сна и пищи, осознавая, что перешагнул черту, что на всю свою жизнь так и останусь прокаженным и никто никогда не отзовется на мое пожелание доброго утра.
Родители Милоша были не только богатеями, но и хитрованами. Отняли у них многое, но они смолчали в тряпочку и даже сумели завязать с новой властью отношения. Уже в понедельник на первый урок заявились три члена местного комитета, чтобы выяснить обстоятельства и найти преступника. Один из них, смуглый и желтоглазый, пришел с секатором, и я подумал, что они отрежут мне пальцы. Второй изображал из себя кого-то вроде секретаря, а третий, непрерывно барабаня пальцами по столу, с видимым удовольствием потребовал от дежурного немедля принести розги.
Я признался; учитель так и старался ткнуть мне пальцами в оба глаза.