Страница 41 из 43
Со встречи с Григорием Ивановичем прошло более тридцати лет. Образ его в моей памяти стал уже нечетким. Помню, что это был утомленный годами и жизнью человек. Работал он, по тогдашней терминологии, защитником, то есть адвокатом. Одевался очень небогато; «душа» просилась уже на покой, а отдыхать некогда, и Григорий Иванович продолжал работать — и для заработка, и в силу привычки к литературному труду. Он подарил мне рукопись своей пьесы из судейского быта. Рукопись я передал в Челябинскую библиотеку вместе с другими многочисленными материалами. Сохранилась ли она там?
ОДИССЕЯ СТАРОГО ПОЛИГРАФИСТА
Люблю беседовать с бывалыми людьми. Иной и не знаменитый и не именитый, а сколько интересного и важного услышишь от него. А запишешь его рассказы и видишь, как это порой расширяет наше представление об эпохе, о людях.
В разные годы мне нередко доводилось встречаться с одним таким бывалым человеком, свердловским полиграфистом Александром Павловичем Засыпкиным. Я с интересом слушал его неторопливые, обстоятельные рассказы о своей жизни, богатой всякими событиями. А после его ухода старался записать их возможно подробнее. Так вот и родилось это краткое жизнеописание одного из рядовых «великой армии труда».
Печатник Засыпкин встал рано, успел наскоро закусить и, уходя на работу, сказал сыну:
— Санька, обед сегодня принесешь ты.
В полдень парнишка уж стоял у дверей в типографию Левина, где работал отец.
— Дяденька, позови мне папку, Засыпкина, — попросил он проходившего мимо рабочего.
— А сам-то что не заходишь?
— Больно уж там шумно, да дышать тяжело.
Вскоре вышел отец и принял от парня узелок с едой.
— Постой тут немного, я скоро.
Минут через десяток вернулся и подал узелок. Вроде тот же, а вроде и нет.
— Видишь, на бульваре будка стоит? В ней дедко, передай ему этот узелок. Да держи крепче, он тяжелый…
Санька выполнил все в точности, не интересуясь, что в узелке и зачем его нужно передать старику сторожу.
Только после революции узнал он, что в узелке был типографский шрифт для подпольной партийной типографии. И таких узелков парень передавал старику не меньше десятка, а сторож уж знал, куда их направить.
На том месте, где теперь сквер на площади Труда, до 1930 года стоял Екатерининский собор, а напротив него — двухэтажное здание церковноприходской школы, в воскресные, двунадесятые и прочие праздники учителя в обязательном порядке водили ее учеников в собор к службам.
Из соборных святынь особенно чтился «ковчежец» — богато украшенный снаружи ящичек. В нем хранились мощи — «локоток» чудотворца Симеона Верхотурского. На крышке ящичка было небольшое круглое отверстие, в нем и виднелся розовый «локоток», к которому верующие прикладывались губами.
Ребятишки интересовались — неужели и впрямь это локоть старца, умершего много лет назад?
Однажды — это было году в девятьсот седьмом-восьмом — Саша Засыпкин говорит товарищам:
— Погодите, ребята, как нас поведут в собор, я попробую куснуть «локоток».
И попробовал. Вышли ребята из собора и давай допрашивать Засыпкина:
— Ну, что там, из чего он, «локоток»-то?
— Да просто крашеный воск!
Ребята опешили: значит, это не мощи, тело святого, а грубая подделка, обман.
История эта не осталась незамеченной. Началось следствие: кто да кто это сделал? Но сколько учителя ни бились, виноватого товарищи не выдали.
В 1911 году Саше Засыпкину исполнилось двенадцать лет. Отец говорит:
— Ну, Санька, надо в работу впрягаться…
— Папка, я в наборщики пойду…
Отцу представилась его типография: на улице обильно светит солнышко, через окна льются столбы лучей, а в них видны тучи кружащихся серебрушек — свинцовой пыли. И в таком-то воздухе Санька будет работать вместе со взрослыми рабочими по двенадцати часов каждый день! Нет, нет, тут ему, худенькому парнишке, не выдержать…
В тогдашнем Екатеринбурге была литография красноуфимского первой гильдии купца Судакова. Помещалась она во дворе дома купца Жукова (на Пушкинской улице, № 3, где сейчас столовая). У Сашиного отца здесь имелись друзья, через них и устроил он сына в литографию — все же воздух тут другой, чем в типографии.
Литография без заказов не стояла, хозяин ее, с хороших доходов, решил выстроить собственное здание; подмазав кое-кого в городской управе, он получил отвод места на Тургеневской улице, и в 1914 году здание было готово. По этому случаю, чтобы блеснуть щедростью, Судаков откупил первоклассный ресторан «Россия» и устроил для рабочих банкет.
Три дня и три ночи угощались рабочие «даровой» хозяйской снедью. Молодые не могли нахвалиться судаковской добротой, а старые рабочие не особенно доверяли ей: «Как бы, ребятушки, эта доброта нас по шее не огрела…»
Банкет кончился, приступили к работам. Подошло время выдачи зарплаты, а с ней хозяин что-то не торопится. Прошла неделя, десять дней, а зарплаты все нет и нет. Кое у кого животы стало подводить — не у каждого запасено на черный день. Прошел целый месяц, а зарплаты рабочие так и не увидали. Профсоюза тогда не было, а казенным защитником интересов рабочих был фабричный инспектор. Обратились к нему. Господин Соболев выслушал жалобу, поговорил с хозяином, убедился, что рабочие «пропили и проели» свою зарплату во время банкета, и оставил жалобу без последствий…
Шел девятьсот шестнадцатый год. Продолжалась первая мировая война. В сентябре Сашиного друга, Николая Соловьева, мобилизовали — он был на два-три года старше — и назначили в Балтийский флот. А кто из ребят не мечтает стать моряком! Саша не был исключением, он решил удрать из дому и пробраться в Балтийский флот, туда же, куда ехал служить его друг.
Началась отправка нового набора в Кронштадт. На вокзале Николай стал отговаривать Сашу от его затеи, а он и слушать не хочет… Всю дорогу ребята хоронили «зайца» от постороннего глаза, особенно от сопровождавших эшелон, подкармливали из своих дорожных запасов.
В Петербурге — пересадка на пароход. Но и тут новобранцы сумели уберечь беглеца. И вот он — в Кронштадте.
Тем временем родители всполошились, пустились на розыски, догадавшись о причине исчезновения сына. Но розыски оставались безуспешными. А Саша тем временем бродил по Кронштадту: был свидетелем, как на Якорной площади до седьмого пота муштровали новичков, как за сущий пустяк офицеры били и наказывали их, а старые матросы возмущались этим.
И все же начальство обнаружило недоростка. Сашу немедленно «списали с экипажа» и с первым попутным пароходом выкинули в Петербург.
Очутившись в незнакомом большом городе, сначала мальчик не тревожился о средствах к существованию и усердно глазел на все новое и такое интересное. Проболтавшись часа три, ощутил, что хочется есть. Давай протягивать руку за подаянием, но никто никакого внимания. Зато внимательнее оказался жандарм, он взял Сашу как беспаспортного и доставил в управление градоначальника на Дворцовую площадь. Дело уже было к ночи. На допросе пришлось рассказать, что сбежал от родителей, думал устроиться моряком…
Этапным порядком Сашу направили в родной город. Досыта познакомился с пересыльными тюрьмами многих городов. Особенно памятной осталась Старая Русса, где содержалось под стражей много бежавших с фронта солдат.
Вот и Екатеринбург. Начальство пересыльной тюрьмы известило Засыпкиных, что в ней оказался парнишка и называет себя их сыном. Родители, обрадовавшись возвращению Саши, не чуя под собой ног, бросились в пересылку.
— Вы удостоверяете, что это ваш сын? — спрашивает начальник.
— Наш, наш!.. Сашенька наш…
И вот Санька опять на работе в литографии Судакова. Но тут вскоре — Февральская революция, а потом и грозовой Октябрь. Хозяин литографии сбежал за границу, оставив предприятие на попечение своего верного слуги, управляющего Вальдберга, надеясь на скорое возвращение.
В первые послеоктябрьские дни Саша Засыпкин — теперь ему шел девятнадцатый год — откликнулся на призыв Советов и вступил в. Красную гвардию. Вскоре же ему пришлось принять участие в разгроме гнезда екатеринбургской группировки анархистов. Их штаб разместился в особняке, в котором теперь на улице Розы Люксембург помещается областной отдел народного образования. Красногвардейцы окружили здание, украшенное перед входом черным флагом, предъявили засевшим здесь анархистам требование убраться подобру-поздорову. «Ультрасвободный» сброд, несмотря на то что был вооружен до зубов, стал выползать из своего логова и бросать оружие тут же на мостовую.