Страница 2 из 43
Дед по матери прожил за восемьдесят лет, а его мать, наша прабабка, умерла ста пяти лет, если не больше. Со слов своей бабушки, мать рассказывала мне про крестьянское восстание 1842—1843 годов, когда восставшие требовали от волостного начальства и сельского духовенства «Золотую строчку» — мнимый царский указ, якобы написанный золотыми буквами. Тогда только что было учреждено Министерство государственных имуществ для управления «государственными крестьянами»; кто-то пустил слух, что «министерия» решила отдать крестьян «под барина», а царь-де воспротивился этому и свой указ написал золотыми буквами… Как водится, восстание крестьян было жестоко подавлено.
Наша бабушка по матери, Елена Абрамовна, была добрейшим существом. Сестры и братья, особенно Михаил старший (умер от скарлатины девятилетним) и Павел, часто и подолгу гостили в Колчедане, играя с местными ребятами. Возвращаясь домой, делились со мной заученными в Колчедане песнями. Из них мне запомнились «Уж ты, тропка, тропинка моя», «Заиграли утки в дудки», а также несколько плясовых, вроде такой:
Через тридцать девять лет я поймал тагильский вариант этой песни и узнал, что она чисто заводского происхождения и рассказывает о том, как жена заводского рабочего понесла мужу обед, в том числе:
Да вот попался навстречу ей Сашка Попов и отобрал у нее все содержимое пестеря.
Сестер перед «худым годом» (1891) отправили в Екатеринбург. Как-то летом они были дома на каникулах. Однажды я вышел за ворота и увидел, что на лавочке у нашего палисадника сидит младшая сестра Мария и записывает со слов крестьянской девочки-подростка песенки и частушки. Некоторые я до сих пор помню:
или:
Тогда меня особенно поразило наличие антирелигиозных частушек:
Занятие сестры произвело на меня большое впечатление: песни и частушки надо записывать — так учитель из Екатеринбурга «приказал»!
И это впечатление осталось на всю жизнь. Вскоре я и сам начал записывать пословицы, загадки…
Мама, несомненно, знала много сказок и своих колчеданских притч и преданий, но ей было недосуг рассказывать их нам, ребятам. Лишь иногда кое-что слыхали от нее: про «Тимофея безгрешного», про «наемщика». В детстве сказок всего больше удалось слушать от девочек-нянь, водившихся с младшими братьями. Запомнились и кое-какие песенки, например:
Досталось опять лицу «священного сана»!
В земском начальном училище в своем селе я учился три года (1895—1898). За это время удалось услышать много песенок, частушек, считалок и других произведений детского и молодежного творчества.
Отец наш круглый день был занят: по должности псаломщика — пишет метрики или по службе в ссудосберегательном товариществе занимается счетоводством. У нас в доме постоянно толкался народ, с утра до вечера. Кому-то надо получить метрическую выпись, кому-то написать или прочитать письмо, кому-то призанять копеек двадцать (редко рубль), попросить юридический совет… Это по «ведомству» родителя, а к матушке шли больше женщины со своими нуждами и нуждишками, особенно за нехитрыми лекарствами.
Порой, зимами в каникулы, мы еще спим вповалку у порога, а народ уже идет, и нас обдает клубами холодного пара. Заслышав голоса посторонних, мы просыпаемся — ведь каждый явившийся приносит какую-то новость, интересно узнать! Хотя человек пришел по делу, но до дела будет наговорено раз в десять больше того — было о чем послушать!
Если население обращалось к моим родителям, то и родители часто нуждались в помощи односельчан. Наиболее частым помощником был Степан Григорьевич Карелин, по прозвищу «Бахта», или «Бахтенок». Как он сам объяснил, бахтой зовется корневище болотного растения аира.
Степан Григорьевич был высокого роста, худощав. Доброта и ласковость так и лучились на его лице. Он то и дело шутил, сыпал поговорками и шутками, добавляя к ним свои собственные.
Когда мы, мальчики, кончили сельскую школу, нас стали возить в Камышлов в духовное училище. До Камышлова от нашего села — около сотни километров. Отцу, как занятому службой, не всегда было можно отлучиться, и тогда нас возил и привозил из Камышлова Степан Григорьевич.
Сначала он возил меня одного, потом двоих, затем троих и так далее. Бывало, в кошеве-санях сидит нас человек пять-шесть; одежа и обувь плохонькие. Мы здорово прозябли. Степан Григорьевич тоже прозяб. Соскочит он с облучка и бежит подле саней, не отставая от лошади. Бежит, бежит и оглянется на нас, готовых иной раз зареветь от мороза. Наконец с лукаво-участливым видом наклонится к кому-либо и спрашивает:
— Чо, Санушко, поди, пить хошь?
— Не-не… замерз…
— А то вот мимо пролуби поедем, дак напился бы…
Мы, конечно, разражаемся хохотом, и мороз точно отскакивает от нас. Так незаметно доезжаем до ночлега или до кормежки лошади.
Уже в детстве я имел возможность хорошо изучить свой родной говор; стал понимать мельчайшие оттенки значения слов по интонации, с какой они обычно говорились тогда. И это явилось почвой, на которой выросла любовь к народному языку, к его устному творчеству.
Если до сих пор мои наблюдения в области говора и фольклора вращались около родного села, то благодаря поездкам на учение в Камышлов они расширились и обогащались. Так, почти на середине пути стоит затерявшаяся деревня Вавилово Озеро, Зяблята тож. Здесь жил знакомый нашей тети Лизы с маминой стороны один мужичок, по имени Олексий Белый. Это было его «улошное» имя, а как фамилия, мы так и не знали. У Олексия мы почти всегда останавливались на ночлег. Семья у хозяина большая, но сыновей не было. Одна из дочерей вышла замуж за мужика Тихона, который, как говорилось, «взят в дом».
В первый год нашего знакомства с Белым его зять находился на военной службе. В следующий год, когда мы снова попали на эту квартиру, Тихон только что вернулся из солдат. Это был детина богатырского сложения, с широким, красным от полнокровия лицом, изрытым оспой, волосы рыжеватые, в одном ухе серьга.