Страница 30 из 99
Но фронтовой солдат Гитлер, который двадцатью годами позже как фюрер и рейхсканцлер сам разрабатывал планы войны, постоянно в своих письмах указывал также на ужасающие потери собственной армии, на огромное напряжение, на разрушение вражеских городов и деревень, писал о своей тоске по Мюнхену106. «Жертвы и страдания, которые каждый день приносят и терпят сотни тысяч из нас… река крови, текучая здесь изо дня вдень», как писал он Хеппу в феврале 1915 года, были ему не безразличны. Но он ожидал не только полной победы над врагом, но и «разрушения внутреннего интернационализма»107. Однако, как и многие солдаты, Гитлер уже в 1915 году пресытился войной. Чрезмерное воодушевление борьбой на фронте довольно быстро уступило место трезвой деловитости, плохо сочетающейся с оценкой войны как нормального средства политики, сделанной десятью годами позже в «Майн Кампф», хотя Гитлер не замалчивает в своей книге этот перелом.
«Год шел за годом, — пишет он в «Майн Кампф», — и место романтики битвы… заняло отвращение. Воодушевление постепенно угасло и ликующий восторг сменился страхом смерти. Пришло время, когда в каждом из нас шла борьба между инстинктом самосохранения и долгом. Я тоже не избежал этого выбора. Всегда, когда смерть была близка, я пытался бунтовать против чего-то неопределенного, затем внушал себе, что это — здравый смысл слабого тела и трусость, которая пытается охватить каждого. Происходила тяжелая внутренняя борьба, исход которой часто решали последние остатки совести. Чем громче был голос, взывавший к осторожности, тем сильнее становилось сопротивление ему, пока, наконец, после тяжелой внутренней борьбы победа оставалась за сознанием своего долга. Уже зимой 1915/1916 года во мне эта борьба закончилась. Воля, наконец, стала полным хозяином. Если в первые дни на фронте я шел в атаку с ликованием и смехом, то теперь я стал спокойным и решительным. И таким я остался надолго. Лишь теперь судьба могла приступить к последним испытаниям, без надрыва нервов и отказа разума»108.
Фронтовые письма Гитлера109 показывают, что именно в этом пункте книга «Майн Кампф» является надежным источником информации. Впрочем, до 1924 года Гитлер умалчивает о возникновении его оценки войны. Он не говорит, что (как следует из фронтовых писем) до начала 1920-х годов напрочь отвергал войну, считая ее средством еврейства для подчинения себе мира. Гитлер был храбрым солдатом, хорошим товарищем, надежным и осмотрительным, однако, по мнению своего командира, все же не пригодным для должности командира110. Дважды он был ранен111 и получил много наград. Согласно записям в списке личного состава 7-й запасной роты 2-го баварского пехотного полка, 2 декабря 1914 года его наградили Железным крестом 2-го класса, позднее — Крестом за военные заслуги 3-го класса с мечами, затем — полковым дипломом за выдающуюся храбрость в бою при Фонтене, служебным знаком отличия III класса и 4 августа 1918 года — Железным крестом 1-го класса112. В начале 1922 года, когда еще никто специально не был вынужден высоко оценивать заслуги бывшего солдата Гитлера, подполковник в отставке фон Люнешлосс, генерал-майор Петц, бывший командир 16-го баварского резервного полка, подполковники в отставке Шпатни и Макс Йозеф, барон фон Тубеф, — все в один голос утверждали, что связной Адольф Гитлер на фронте был подтянутым, ловким, бесстрашным и хладнокровным113.
После второго ранения в октябре 1918, которое в списке личного состава названо «отравлением газом», война для связного Гитлера закончилась. Приближалась революция. В «Майн Кампф» он пишет (в рамках своей стилизированной автобиографии) об этом событии, сыгравшем особо важную роль, так как она, по его словам, привела его к окончательному решению «стать политиком»114. «Уже давно в воздухе чувствовалось что-то неопределенное, но отвратительное. Говорили, — пишет он, — что в ближайшие недели “что-то" произойдет… И затем вдруг пришел день и принес несчастье. Матросы разъезжали на грузовиках и провозглашали революцию, пара еврейских юношей была “вождями” в этой борьбе за “свободу, красоту и достоинство ” нашего народа. Никто из них не был на фронте. Окольными путями, через так называемый “трипперный лазарет" три восточных человека вернулись в тыл на родину. Теперь они нацепили красные тряпки… Я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу. Верность достойному двору Виттельсбахов теперь, казалось мне, должна быть сильнее, чем воля нескольких евреев… Прошло несколько дней и с ними пришла ужасная убежденность моей жизни. Все более мрачными становились слухи. То, что я считал событием местного значения, оказалось всеобщей революцией. К этому прибавились постыдные известия с фронта. Говорили о капитуляции. Разве возможно подобное? 10 ноября в лазарет пришел священник с коротким обращением; теперь мы все узнали. Я, страшно возбужденный, тоже слушал эту короткую речь… Я больше не мог здесь оставаться. В моих глазах потемнело, ощупью я вернулся в палату, упал на койку и закрыл горящую голову одеялом и подушками. С того дня, когда я стоял у могилы матери, я не плакал так горько. Когда в моей юности судьба безжалостно обращалась со мной, росло мое сопротивление. Когда за долгие военные годы смерть забирала из наших рядов многих любимых товарищей и друзей, мне казалось, что жаловаться грех… А теперь я понял, что личное горе каждого — ничто по сравнению с несчастьем родины. Неужели все было напрасно. Напрасны все жертвы и лишения, напрасны голод и жажда, иногда длившиеся бесконечно долгие месяцы, напрасны часы, когда мы, охваченные смертельным страхом, тем не менее, выполняли наш долг, и напрасна смерть двух миллионов, погибших для этого… Чем больше я в эти часы пытался думать об ужасном событии, тем сильнее разгорался во мне стыд возмущения и позора. Что значила боль моих глаз по сравнению с этим бедствием? Последовали ужасные дни и еще более страшные ночи, я думал, что все потеряно. На милость врага могут надеяться только дураки, или — лжецы и предатели. В эти ночи во мне выросла ненависть, ненависть к виновникам этого злодеяния. В последующие дни мне стала ясной моя судьба. Теперь мне было смешно при мысли о моем личном будущем, которое еще недавно являлось предметом моих горьких забот. Разве не смешно хотеть строить дома на подобной почве? Наконец, мне стало ясно, что произошло то, чего я уже так часто боялся, но никогда не мог поверить до конца. Кайзер Вильгельм II, первым из германских кайзеров протянул руку примирения вождям марксизма, не подозревая, что плуты не имеют чести. Еще держа руку кайзера в своей руке, другой рукой они уже нащупывали кинжал.
С евреями невозможно договориться, здесь нужно только твердо решать — или-или.
И я решил стать политиком»115.
Этот стилизованный фрагмент ясно показывает, что «Майн Кампф», по большей части, состоит из «запротоколированных» речей Гитлера, с которыми он выступал перед верящими ему. Гитлер аргументировал не так, как Серьезный писатель, а как член право-радикальной организации или боевого союза, говорящий со своими сторонниками на собраниях и за столами для завсегдатаев в кафе. Его формулировки: «пара еврейских юношей», из которых «никто… не был на фронте», вернувшихся на родину через «трипперный лазарет» и развязавших революцию, подошли бы для собрания НСДАП, но в книге они осуждают автора. Очевидно, что Гитлер при этом не замечает, что подобными ярлыками он навлекает на себя подозрение в том, что он либо лжет, либо необычно плохо информирован о настроении населения страны в 1918 году и был слеп, глядя на кажущуюся ему досадной действительность, хотя он находился в госпитале на своей родине и мог легко получать информацию. Слова Гитлера, что он сначала решил сохранить «преданность дому Виттельсбахов»116 в Баварии в качестве надежного противовеса «воле нескольких евреев», и его формулировка, «я не мог себе представить, что даже в Мюнхене это безумие может вырваться наружу», весьма красноречивы.