Страница 4 из 9
Но как себя ни уговаривай, душа все равно болит. От несправедливости и предательства человека, которого я всю жизнь считала самым близким. Доверяла. Любила. Мечтала о нем, как дура!
— Надюха, у нас все готово, — весело вваливается в камеру Коля. — Пойдем, поможем человеку…
— Конечно, — решительно поднимаюсь с места. В горле застревает ком. Если меня, свою одноклассницу, Коля запугал до смерти, то чужому человеку наверняка навешает несуществующих грехов. У Дудкова тормозов нет. На все пойдет, лишь бы выслужиться.
«Тима меня спасает, а я другого человека», — думаю, шагая вслед за толстым маленьким полицейским по полутемному коридору.
«А откуда ты знаешь, что он хороший? — усмехается моя чуйка. — Может, действительно, бандюган…»
Но войдя в камеру, я даже сбиваюсь с шага. У стены на узком топчане навзничь лежит самый настоящий богатырь. Широкоплечий мужик в камуфляже и берцах. На руках ни колец, ни татуировок. Отрубился, бедняга. Будто спит. Светлые выгоревшие волосы подстрижены почти под «ноль». Да и сам задержанный больше напоминает военного, а не мошенника.
На автомате касаюсь крепкой накачанной шеи, безошибочно находя бьющуюся жилку пульса. Засекаю время, отсчитывая каждый удар.
Шестьдесят в минуту. Как у космонавта!
Безотчетно провожу ладонью по гладковыбритой, чуть прохладной мужской щеке и шепчу еле слышно:
— Просыпайся, родненький! Не время спать.
Глава 3
К спинке кровати, она же лестница на второй этаж, кто-то из полицейских привязывает швабру.
— А флаконы куда? — чешет репу Дудков.
— Сетка нужна или пакет, — отвлекаюсь на секунду от больного. И снова поворачиваюсь к нему. Закатываю рукав тонкой камуфляжной куртки.
Хотя нет! По-хорошему снять надо.
— Помоги, — прошу Колю.
— Мы сами, Надюш, — добродушно ворчит он. Кивает коллегам. — Пацаны, тут одному с этим кабаном не справиться.
Разматываю прозрачные плети системы, достаю иголки из упаковок шприцов, а сама наблюдаю, как двое полицейских с трудом ворочают задержанного. Пыжатся из последних сил.
Украдкой рассматриваю странного афериста. Крепкий сильный мужчина. В меру накачанные бицепсы, мускулистые ноги. С первого взгляда чувствуется мощь специально обученного человека. Такие даже если падают, успевают сгруппироваться.
— Клиент готов, Надежда Владимировна! — радостно возвещает запыхавшийся Дудков. Надо же, и отчество мое вспомнил!
«Оно же в деле записано!» — легонько бьет по темечку здравый смысл.
Подойдя к кровати, снова осматриваю больного.
— Кто же тебя приложил, родненький? — шепчу под нос. Называю мужчину как толстопузиков в отделении. Слово простое. Незамысловатое. А успокаивает. Лечит.
«Если он с Дроздом подрался, то этот гад мог со спины напасть. Подлая натура и душонка мелкая!»
— Потерпи, родненький. Потерпи, — вставляя иголку в вену, шепчу как мантру. И сама верю, что гептрал и гемодез помогут. Обязательно помогут!
— Надь, ты тут сама справишься? — отвлекает меня от молитвы Дудков. — А то у нас дел по горло.
— Иди спасай мир, — повернувшись, роняю едко.
— Вот ты языкатая, Надежда, — устало вздыхает он. Растягивает губы в улыбке, а в глазах уже мелькает злость и… страх.
Наверняка Морозов позвонил и вставил.
В особо крупном!
Но меня это не касается. Пусть теперь сам расхлебывает. Мне бы человека на ноги поставить и домой уйти. Хоть под подписку о невыезде. А если Тимофей пришлет кого-то из своих адвокатов, те быстро докажут мою невиновность.
В суд бы на Торганова подать… да не умею я судиться. И его, дурака, жалко. Хлебнет еще со своей блондой. Где он ее только выдрал?
Человек на койке тяжело стонет.
— Потерпи, родненький, — аккуратно глажу больного по руке, — Потерпи.
И неожиданно залипаю на широченных плечах, едва уместившихся на топчане.
С таким мужиком ничего не страшно!
Думаю и сама пугаюсь собственных мыслей.
Кто же ты? Почему дал себя обдурить? Не верю я, чтобы кто-то из наших мог бы открыто противостоять такому шкафу.
Заглядываю в лицо, будто высеченное из мрамора. Наверняка этот человек военный. Одна выправка чего стоит. И разворот плеч! А еще твердая линия губ и волевой подбородок. Интересно, глаза у него какие? — размышляю я и, набравшись смелости, открываю веко.
Но ничего не вижу, кроме белков.
Плохо дело!
Снова меряю пульс. Убрав, пустой флакон из-под гемодеза, ставлю гептрал.
— Очнись, миленький, — умоляю чуть слышно.
И словно услышав мои молитвы, человек тихо ведет пальцами. Следом инстинктивно приподнимаются веки. Дергается рука.
Очнулся, слава тебе господи!
— Тихо, тихо, больной! — удерживаю на месте иголку.
Мужчина распахивает глаза. Карие. Колдовские. Обводит камеру мутным взглядом и снова прикрывает веки.
Красивый мужик. Никогда таких не видела.
Внутри что-то торкает. Даже с Витей такого никогда не было. Поспешно отхожу к окну. Сквозь толстую решетку смотрю на голубое небо и стайку птиц, поднимающихся в вышину.
«Выдыхай, девочка! Выдыхай. Это какой-то сказочный персонаж. Пришелец из другого мира. У нас в окрестностях такие особи не водятся».
Жду минуту-другую, пока сердце успокоится, и на ватных ногах возвращаюсь обратно.
— Просыпаемся, больной! — велю чуть громче.
Мужчина открывает глаза и впивается в меня требовательным взглядом. По спине бегут мурашки, а ноги подкашиваются.
— Как вы себя чувствуете? — придаю голосу нужную деловитость.
— Бывало и хуже, — усмехается он, пожирая меня глазами, и добавляет требовательно: — Где я?
— В полиции города Шанска… — вздыхаю устало.
— Никогда не слыхал о таком, — дергает он плечом. А взгляд так и проваливается ко мне в декольте.
— Я бы тоже вовек не слыхала, — признаюсь скупо. Внутри поднимается злость на больного. Не фиг меня так разглядывать!
«Вот же гусь! — закипаю от злости. — Только в себя пришел, а уже раздевает взглядом».
— Сколько пальцев видите? — отвлекаю внимание от собственного декольте.
— Восемь, — хрипло смеется он.
А у меня по коже бегут мурашки. Дрожу от одного только голоса.
«Ох и не нравится мне это!» — прикусываю губу и с тоской гляжу на дверь камеры. Где ты, Дудков?
— Телефон есть? Давай, — снова сыплются приказы.
Безропотно отдав трубку, подарок Морозовых, отхожу в сторону. Даже не прислушиваюсь к разговору. Больной, кажется, с отцом разговаривает. Просит вытащить отсюда. Значит, не первый раз попадает, если родители в курсе.
«А мои-то не знают ничего!» — спохватываюсь я. Но и звонить им не собираюсь. Родители занервничают, деда и бабушку разволнуют. А старики…они же как дети малые. По любому поводу переживают. А им нельзя. Глупая Витина подстава рассосется, а у деда от расстройства сердце может не выдержать. Шутка ли, любимая внучка в тюрьме.
Пусть лучше так. Если до мамы слушок дойдет, сама позвонит. А если нет… ничего не скажу.
— Пусть пока побудет у меня, — заявляет больной, закончив разговор. Кладет сотовый себе под бок. — Когда буду уезжать, отдам.
Ну и наглый же тип!
— Потом только верните, — роняю тихо. Может, так удержусь и не позвоню маме. — Мне все равно звонить некому, — добавляю, напоровшись на темный взгляд.
Нормальная ситуация! Голодный он, что ли? Не мое это дело. Но тут с ним оставаться опасно.
Мысли лихорадочно вертятся в голове. И я сама не пойму, что испытываю в данный момент. Страх? Желание? Или это первые признаки Стокгольмского синдрома?
Но что бы это ни было, мне лучше держаться подальше от этого мужчины.
«Что там капельница? — перевожу взгляд на пустой флакон и выдыхаю с облегчением. — Уже докапала!»
На негнущихся ногах подхожу к кровати. Достаю иголку. Залепляю пластырь на месте инъекции. Обычные действия, доведенные до автоматизма. Но в этот раз все иначе. Пальцы дрожат, а сердце бьется как сумасшедшее. Всему виной дикая энергетика пациента. Нужно уйти. Чем скорее, тем лучше.