День рождения кошки

Рождение ребенка и защита диплома надолго вырвали меня из спортивных рядов, а мой муж остался там, и я страдала от своей неполноценности. Когда он уезжал на сборы, я с болью отметила, с каким облегчением он простился со мной, отправляясь в аэропорт.

Я не выдержала и часа этой боли, принарядилась (чутье подсказывало мне, что это важно, и скоро я поняла почему) и поехала вдогонку в аэропорт. Мне чудом удалось его застать, потому что вылет отложили. Он не выказал радости, но другого я и не ожидала, да вовсе и не затем догоняла его, чтобы заглянуть ему в глаза сквозь створки предательства. Не его мне надо было увидеть.

Я сразу все поняла, когда меня окружили мои подруги по спорту и стали расспрашивать о ребенке и о работе, к которой я только что приступила после защиты диплома. Радость их была пригашена усталостью вечера и невылетом, и только одна из них светилась на полный накал, излучая жадный интерес ко мне. Это была новенькая команды, красивая и сильная блондинка, Тамара.

Я все поняла, но изменить ничего не могла. Только слабые женщины вроде обиженной жены Руслана считают, что мужа можно отнять у соперницы (пожалуй, им это и удается). Я же, лишенная преимущества слабости, была не в силах что-либо изменить.

Как и Толя, вернувшись через месяц, истосковавшийся (видимо, разочарованный в каких-то несбывшихся надеждах), окруживший меня восторженным вниманием, ничего не мог изменить в том обстоятельстве, что его восторг меня больше не интересовал.

Напрасно он увлекал меня на ночные прогулки под звездами, напрасно силился пробудить, я была как спящая царевна в хрустальном гробу: вот она, да недокличешься.

Сентябрь стоял неожиданно жаркий, и в воскресенье Толя звал меня купаться: они выезжали всей командой, и он хотел, чтобы я была с ним. Я же хотела быть с другим, и с амазонской прямотой сказала ему об этом. Исполнение трех фамильных заповедей давало мне свободу говорить такие вещи прямо.

И Толя уехал без меня, с нашей маленькой, годовалой дочкой.

Спустя четверть века мне позвонила из далекой Сибири Тамара, его жена, и сказала, чтобы мы приезжали на похороны. Я по-бабьи завыла навзрыд, и не я ее, а она утешала меня.

Ни я, ни дочка не смогли полететь на похороны, потому что в нашем амазонском роду только что появилась наследница.

В последний путь его провожали с электростанции, на которой он проработал всю жизнь, будучи высококлассным специалистом. Моя мама оплакивала его, хотя он давно перестал быть ее зятем.

Я надеюсь, что оттуда, где он сейчас, ему внятны и прозрачны все потемки родных душ и он сможет прочесть мою скорбь и стыд прошлого.

Другой мужчина, тоже понесший большие потери от знакомства со мной, выразил мне соболезнование:

— Наверное, он был хороший человек, иначе в кого же ваша дочь.

Дочь действительно не подвела наш амазонский род. И трех заповедей держится, хотя совсем по-иному, чем я. Не так оголтело. Не слышится стонов растоптанных. Это дает мне надежду, что род наш идет на подъем.

Как ни странно, у меня уцелели те вещи, что мы с покойным нажили сообща. Хоть в нашем роду и не ценятся вещи. А может, как раз поэтому. Люди, понимающие толк в вещах, разве сохранили бы стол, шкаф и холодильник «Саратов» тридцатилетней давности? А нам они все еще служат.

И еще два предмета — два спальных мешка были куплены им для наших выездов на природу. В форме одеял, они при помощи молнии легко превращались в мешки. Ими удобно было укрываться. Со временем они куда-то подевались — среди многих других потерь, которые я списывала в расход с амазонской легкостью.

Каково же было мое изумление, когда недавно я обнаружила, что они все еще длят свой век. Правда, в разных домах. Одним укрывается тот, кто был после мужа и, как я уже сказала, понес от меня большие потери. Другой мешок служит следующему, завершившему этот скорбный список мужчин, трагически ввязавшихся в единоборство со мной.

Мне показалось мистическим, что эти два предмета продолжали связывать незримой нитью всех троих моих мужчин даже после того, как их перестала связывать я. Как будто вещи оказались сильнее и притягательнее меня. А ведь один из этих мужчин пережил пожар, в котором сгорело все его имущество. Я не стала спрашивать, каким образом уцелел при этом спальный мешок из моего прошлого. Рациональное объяснение, пожалуй, нашлось бы: случайно оказался в это время в другом месте. Но я-то уже знаю, что случайно ничего не бывает. С годами я научилась замечать таинственную взаимосвязь людей, предметов и явлений. Только не научилась пока разгадывать ее смысл.

Когда я обнаружила спальный мешок моей позапрошлой жизни в доме у человека из моей прошлой жизни, меня подмывало попросить этот предмет обратно — на память о покойном. Но вряд ли хозяин помнил, откуда у него эта вещь, и моя просьба смутила бы его своей интимностью, давно неуместной в наших отношениях. И я сдержалась.

Слухи о нашей жестокости вообще преувеличены. На самом деле мы щадим мужчин, как умеет щадить только сильный. Наши анналы хранят память о великодушии амазонок, вряд ли доступном пониманию нормальных женщин.

Однажды мужчина, полюбивший амазонку, долго не решался оставить жену, боясь причинить ей боль. Амазонка же знала, что у той давно уже есть другой. Велик был соблазн сказать ему об этом, чтобы снять с его совести груз вины. Но она пощадила его мужское самолюбие и не выдала ему неверную жену даже много лет спустя, когда они жили вместе. Он умер счастливый, в неведении о своих рогах.

Еще одна амазонка век прожила с импотентом, и тот был убежден, что женщине после тридцати уже ничего такого и не нужно. Она и сама была в этом убеждена. А что ей еще оставалось при ее верности?

Вообще верность — удел сильных, поскольку о ней речь заходит, лишь когда объект любви теряет свое могущество и слабые отпадают от него, как кровососущие насекомые от остывшего трупа. Остаться рядом способны только амазонки.

Мужененавистничество нам приписывают лишь по незнанию природы вещей, ошибочно принимая за него нашу независимость. Так же далеки мы и от феминизма и молча берем свое там, где феминистки шумно требуют для себя чужого.

Младенца с темными, как нефть, глазами, наследницу моей бабушки и матери, моей дочери и всего нашего племени, я с ранних месяцев приучаю ко всему, к чему ей предстоит быть нечувствительной: к самой грубой пище и любому питью, к холоду и солнцепеку, к ушибам и падениям.

Чтобы ее чувства и ум не отвлекались от главного.

Вот только ЧТО есть главное, ей придется узнавать самой. Потому что никому из нас это до сих пор не открылось.

И может оказаться, что та воинствующе жалкая жена неверного Руслана гораздо ближе к правде, чем весь наш гордый род.

Голос

Мне было двадцать шесть, я только что пережила развод и еще не знала, что обречена на стресс. Еще и слова такого не водилось. Это теперь известно, что развод — даже желанный — сопряжен с неизбежной депрессией. А тогда — сильная и здоровая — не понимала, что со мной.

Весь декабрь, да и ноябрь тоже, работа в нашем конструкторском бюро шла без выходных: сдавали до конца года проект, проводили испытания, спали мало, зато с начала января — две недели отгулов. Мы полетели из лютой Сибири в теплые Карпаты кататься на лыжах: четыре подруги-коллеги, одна другой моложе и краше.

Прилетели в город Ивано-Франковск (мама путала с Сан-Франциско). Там тепло и сухо — какие лыжи? Добрались на турбазу в Яремче, душ в дощатом сарайчике, горячей воды не было — мы помылись и холодной, все ахнули: ну сибирячки! А нас само это перемещение из минус тридцати в плюс десять достаточно согревало.

Отправилась наша группа в горы в лыжный поход — в горах снег был. Еще не перезнакомились друг с другом, но бросалось в глаза обилие молодых мужчин.

Первая ночь в горной лесной избушке, нары с соломой, печка, протопленная и погасшая. Воцарилась кромешная тьма, все лежат в спальных мешках, а романтический восторг не дает уснуть. Кто-то заиграл на гитаре, запел: