День рождения кошки

— Таня! — требовательно смотрел на меня Вова. — Ну давай возьмем его домой!

— Вова! — осадила я. — Это невозможно!

Александр Георгиевич тактично отошел в сторону и, как бы продолжая начатый Вовой рисунок, романтично и живописно бродил по вытоптанной детской площадке, засунув руки в карманы брюк.

— Ведь ты хочешь это сделать не для него, а для себя! — со сдавленным раздражением разоблачала я Вову. — Придумал красивый сценарий! Теперь тебе нужно привести его домой, обогреть и приютить. Хорошо, я согласна, но тогда давай уж возьмем его насовсем!

Александр Георгиевич громко запел, чтобы не слышать нас и оповестить о своем приближении.

— Таня, ты дура! — объявил Вова.

Мы пошли на бульвар Третьей Фрунзенской. Мужчина в пижаме захлопнул окно и, должно быть, вернулся спать.

На бульваре цвели яблони.

Бездна поэзии. Вова, весь по уши утонув в этой поэзии, шел впереди и пел сам себе песни.

Александр Георгиевич, стараясь поровну поделить свою преданность между мной и Вовой, подпевал ему, а шел ближе ко мне, чтобы не бросать меня одну, — как бы сделав из себя веревочку между мной и забывшим меня Вовой.

И так мы бродили изрядно. Было уже шесть часов.

Я устала от поэзии. И без того я слишком далеко вышла в это утро за свои рамки. Я тихо позвала, чтобы не услышал Вова:

— Саша!

Он обернулся. Я осторожно, с расстановкой сказала:

— Саша, а теперь мы пойдем домой. А вы в метро. Оно уже открылось. Это назад и направо.

Лицо его исказилось судорогой страдания, он вспыхнул от стыда — что не догадался сам, первый, отвязаться от нас.

Он стоял передо мной, краснея, и надо было как-то кончать.

— Спасибо вам, — бормотала я, соображая, однако, что обиднее этой вежливости сейчас трудно было что-нибудь придумать: она расставляла нас по местам. Так врачи, закончив операцию, ритуально говорят медсестрам спасибо и, может быть, актеры после спектакля, возвращаясь к своей жизни. Но я ничего не могла придумать уместнее этого: — Было приятно с вами познакомиться. Вам, наверное, тяжело было с нами: Вова пьян, а вы все равно нас не бросили… Спасибо вам.

А он не знал, куда деваться от стыда, что я говорю все это вслух.

Подошел Вова, еще ни о чем не подозревая, на середине песни, которую он уже не пел, а проборматывал. Саша поднял остриженную голову и с вымученной, затравленной непринужденностью сказал ему:

— Ну, до свидания! Я сейчас назад и направо, — и, сунув руки в карманы, стремительно зашагал большими шагами, худой и впалый человек, бухая сапожищами, съеживши плечи, чтобы спрятаться в них от наших взглядов и скорее скрыть за поворотом свое жалкое существование.

Я резко отвернулась, чтобы с глаз долой, из сердца вон, и зло крикнула Вове:

— Ты дурак и эксплуататор!

Вова был еще пьян и еще весь в поэзии, но понял, устало вздохнул и примирительно сказал:

— Ну ладно, Таня, пойдем домой.

Мы молча вернулись домой. Спать нельзя было никак. Мы снова пели и перепели все песни. «Огней так много золотых на улицах Саратова…» Даже у меня, безголосой, прорезался какой-то свежеболезненный утренний голос. Соседи уже встали, и можно было не стесняться. Мы пели до полного ватного отупения, пока не забыли нашего преданного друга Александра Георгиевича Хорькова. Потом пели еще до изнеможения и заснули.

А через год Вова уехал.

— Ну и что? — спросила дочь.

Ей одиннадцать лет, она привыкла в школе получать мораль после всякой басни.

— А то! Чтобы больше никаких синиц, — сказала я и заплакала, — никаких кошек и собак!

Амазонка

Поздно вечером, когда люди уже спят, в дверь позвонили. Какая-то старуха просила открыть, но не говорила, кто она и чего хочет.

Возможно, в какую-нибудь коммуналку ее и впустили бы.

Раздосадованная тем, что меня оторвали от дела, я хлопнула внутренней дверью и вернулась в комнату. Но старуха продолжала звонить, и, когда я, свирепея, снова подошла к двери, она созналась, что ищет своего сына Руслана, который, по ее мнению, где-то здесь, у меня.

Я немедленно открыла, и передо мной предстали две женщины, старая и молодая, их взоры жадно устремились внутрь квартиры, готовые голодными собаками обрыскать все углы. В коридор позади меня выползла внучка, питая такой же интерес к пространству за дверью.

По всем признакам Руслана здесь не было, и это огорчило молодую женщину, считавшую себя уже у цели.

— Разве это не коммуналка? — разочарованно протянула она.

Оскорбленная таким подозрением, я молча отступила в сторону, демонстрируя им интерьер своего жилища.

— А нам указали на вашу квартиру! — цеплялась она за последнюю надежду. — Тут должна быть Лена, она спала с моим мужем прямо у нас дома, и он меня выгнал!

В тоне слышалось почти торжество. Видимо, в ее невзрачной жизни больше нечем было похвастать, кроме этой выдающейся обиды.

Итак, они явились с облавой на обидчицу.

Выглянула моя дочь, и мы все трое из квартиры молча взирали на этих двух, пришедших из другого мира, где оружием была слабость. Воинственная и беспощадная.

— Ничем не могу вам помочь, — развела я руками.

— Разве это не пятый этаж?

— Четвертый.

Кровожадная надежда вновь ожила на лице младшей, а несчастная мать Руслана, силком вовлеченная в этот рейд, моляще коснулась моего плеча:

— Извините, пожалуйста!

Они поднялись выше, наверху хлопнула дверь, и вскоре послышались звуки этого сокрушительного оружия — слабости, — примененного в сече.

— Ах ты, бесстыжая! — вопила обиженная жена. — Залезать в чужую постель!..

К счастью, в нашем доме плохая слышимость.

Мы с дочерью переглянулись. Внучка с пола непонимающе таращила на нас свои темные глаза, пытаясь по нашим лицам прочесть смысл происходящего. Но мы и сами не понимали смысла. Мы не владели этим чудовищным оружием — слабостью — и в подобной ситуации молча отступили бы, победно смирившись с поражением. Таков нрав гордого амазонского рода.

Я подняла ребенка с пола, успокоила взглядом и унесла в комнату, не дожидаясь исхода битвы наверху.

Глаза младенца темны, как вода в глубоком колодце.

У меня самой такие же были в детстве, потом обмелели.

Мать корит бессловесное дитя:

— Ничего не ешь, капризная! Нерусская!

И все несправедливо. Она по целому дню не видит дочку, потому что в институте сессия, и, возвращаясь, всякий раз дивится смуглоте, противоречащей ее беспримесному славянству.

Когда сама она была маленькая, я тоже заканчивала институт, а с ней сидела моя мать.

В нашем амазонском роду из поколения в поколение передаются три заповеди: не выходить замуж по беременности, не брать деньги в долг и не попадать в экономическую зависимость от мужчины. Это и дает нам свободу. Ради нее мы без устали учимся — всему, что попадается.

Только теперь я понимаю, как уставала тогда моя мать.

Моя дочь тоже поймет это лишь двадцать лет спустя. Я не тороплюсь раскрывать ей глаза.

Как и мама ничего мне не сказала, только замкнулась, когда я в конце рабочей недели объявила, что еду со своим коллективом на два дня в заводской дом отдыха. Мне казалось тогда: ну что им с отцом стоит посидеть выходные с внучкой, а мне так хотелось вместе со всеми, особенно с одним из всех.

Я видела, что мама обиделась и надо остаться, но противиться безудержному влечению не было сил. Я уехала. Было хорошо. Всегда кто-нибудь должен расплачиваться за наши блага. Теперь настал мой черед платить, и я готова.

Мой муж тогда был на спортивных сборах. Теперь уже трудно представить такое, но мы всю молодость бесплатно занимались довольно дорогим видом спорта, велогонками на шоссе, для этого достаточно было прийти в секцию. Давали хорошую гоночную машину, тренер получал зарплату и опекал нас, как родной отец. Оплачивались наши поездки на сборы и соревнования, наши талоны на дополнительное питание, а мы принимали все как должное.