День рождения кошки

Но и убить меня ему не доставало мощи. Он только мечтал. Он мне постоянно рассказывал про всякие преступления во всех наших окрестностях. Оказывалось потом, что половину сам выдумал, половину преувеличил. ВЫМЫСЛОМ жил. Таким вот вымыслом. Водка ему уже ничего не давала. Пьет, пьет — и не находит того предела, о который преткнулся бы, удержался. Несет его — и ни сучка зацепиться. Я глядела на все это с ужасом — уже, впрочем, притупившимся от всей нашей жизни без «квадрата расстояния». Я уже давно сама была больна, да и как иначе, психиатр по телевизору сказал, что для здоровья единственное условие, кроме любимой работы, хорошая семья. Я сама хотела, много лет хотела, чтоб его не было. Чтоб он погиб. Пугаю я вас, да? Тоже вымыслом жила… Мне кажется, я так долго, так крепко все это вымышляла, что мысль моя сбилась наконец в плотный комок — такой плотности, что хватило материализоваться. Так масло сбивается, знаете: молотишь, молотишь мутовкой — ну наконец-то затверделости. Мысль моя сбилась в плотный комок и вошла из мира идей в материальную жизнь. На тридцатый день запоя он повесился. Я проснулась — он висит. Вот здесь.

Ощущения я опускаю, вам не пригодятся.

Не скрою: когда осел осадок, прошли дни, я стала счастлива. Легче задышалось. И я, глупая, не скрывала. Многим говорила, тем и этим: хорошо-то как! (Теперь бы мне всех вспомнить и взять с них назад те мои неосторожные радости). Я еще не знала, как это опасно.

Он начал мне сниться. Будто в толпе стоит и делает вид, что не видит меня, а на самом деле что-то против меня замышляет. Если отвернусь — нападет. И я просыпаюсь с содроганием — укрываюсь от него в ЭТОМ мире. Несколько дней хожу в брезгливом испуге и всем, с кем ни случается говорить, помяну его недобрым словом.

Чего нельзя делать по завету предков. Нельзя! Но уж сколькими заветами мы безвредно для себя пренебрегли. Откуда я знала, что этот так силен?

Улыбаетесь… Понимаю… Образование-то у нас у всех есть, да всяк его забывает на свой лад. Жизнь все равно пересиливает. Разумеется, смешно верить снам. Дядя Коля Бутько тоже смеялся. Ну как же, его самокатное колесо и «квадраты расстояний» — это не смешно, ведь это по части материальных явлений, а сны что, это предрассудок невежественного ума.

Но мне еще один человек снится, милый моей юности, с тех самых пор. Любовь моя к нему — ей так внезапно отсекли голову — если петуху голову отсечь, он еще побегает, а потом валяется, безглавый, на земле и долго трепыхается.

То мне приснится: я осталась после колхозного собрания в конторе — ночь, я бреду по пустому коридору, глядь, а в одной комнате — ошеломительное счастье! — ждет меня он, милый. И кровать там будто бы стоит; смейтесь, смейтесь… Но тут появляются люди и с ними мой проклятый покойник, а я стыжусь их прогнать: признаю то есть долг супружества за собой. А милый ждет, ждет моего решения, пока идут споры да разговоры, и чем меньше остается возможности нам соединиться, тем он становится бледнее, тусклее, усыхает как бы и исчезает совсем, глядь — комната уж пуста. И этого я не могу спустить проклятому моему врагу.

Или: будто я еду в город, автобус полон наших, деревенских, и тут я вижу, что на берегу колхозного пруда палатка, а у палатки он, мой милый. Он смотрит на меня издали, и ясно, что он здесь ради меня. Но я стыжусь остановить автобус, и от этого моего предательства опять его образ тускнеет, жухнет и пропадает. А я еду и чувствую спиной какую-то смертельную опасность. Оглядываюсь — а боже ж ты мой! — прямо за мной сидит мой проклятый, смотрит злющими глазищами, и неподалеку мать его с такою же зловещей рожей. Обложили. Вскочить мне и броситься бежать по проходу — неудобно, люди кругом. И остаюсь сидеть, сохраняя приличия, спиной предощущая нож. От страха просыпаюсь.

И снова я рассказываю кому ни попадя: дескать, слава богу, что мертв, негодяй, чуть не зарезал сегодня во сне.

И вдруг понимаю, что от этих моих речей в следующий раз он явится мне еще опасней и злей.

И так и происходит.

И так пополняется наша взаимная ненависть. Да, именно ВЗАИМНАЯ. Как будто его дух тоскливо скитается где-то тут и знает всю мою ненависть и мстит мне (если он может это; если мы — не одно только то, что можно ощупать; какой-нибудь нерв ветвистый, незримо проросший в иной мир, оттуда сосущий сок, как дерево корнями из почвы; пуповина, на которую где-нибудь там можно наступить и пережать…)

Есть такое поверье: если снится и преследует тебя умерший, надо пойти к церкви и раздать милостыню. Но как я могу подчиниться суевериям, мне стыдно — как стыдно и страшно было выйти из мотоциклетной коляски, как стыдно было остановить автобус и броситься у всех на глазах к милому у палатки, как стыдно было и неудобно кинуть ненавистного моего и уехать куда-нибудь — всю-то жизнь я была в каком-нибудь плену, не я руководила судьбой, а судьба меня отпихивала в сторону, чтобы не путалась под ногами, — и не получается ли, что я подчинялась именно суевериям «приличий»? — каждый выбирает, каким суевериям ему подчиниться. Ни под каким видом я не могла бы поехать в город и застать там себя раздающей милостыню около церкви. Лучше мне пропасть, чем нарушить привычку сознания.

И пропадала, слабая, неспособная совершать. И прав был мой милый, что не искал меня. Пустое я место, и он это понял еще тогда, в степи.

Я пропадала, да. Уже два года исполнилось, как не было моего угнетателя, жить бы и радоваться, а с каждым днем тяжелело мое тело, уставало к вечеру все больше и больше. С трудом я вспоминала, как это в юности: идешь, не чуя ног — не то бежишь, не то летишь. Откуда была такая легкость? Душа впереди тебя, ты за ней. Душа спешила.

А тут веса хоть и не прибыло, ох же и потяжелела я. Больше не волновался во мне дух, только пузырчато шевелились заботы — о корме, ремонте, добыче — и даже пешком, не бегом, так уставала я за день таскать себя, что насилу ноги переставляла. Валюсь вечером без сил и засыпаю. И не высыпаюсь. И днем бы дали мне — спала бы и спала…

И началось. Язва желудка, операция, расширение вен… в общем, поломка за поломкой. Так, знаете, бывает, механизм работал себе, работал, потом что-то сломалось, починили, но в другом месте непременно что-нибудь сдвинулось, нарушилось — и пошло-поехало.

Бегать я теперь не могла, да мне и не хотелось побежать.

Я, знаете, о чем догадалась? Это его злой дух надо мною. Он мне «пуповину» пережал. Ветвистый такой корень, проросший в небо. И пропитание не стало поступать. Одушевление.

Мститель, мало ему, что не дал мне соединиться с милым.

Конечно, я признаю: сама слаба. Уже говорила об этом. Вот есть люди — они как бы с широкой пуповиной к источнику сил, такую трудно пережать. Жизнь их полна и в пустыне. А у меня сужение сосудов духа, вот какая болезнь. Спросите меня, чего я жила с ним, супостатом моим, что меня держало? А знаменитый наш лентяйский «авось». Авось завтра будет лучше, вот ведь в пятницу же было ничего…

Перемен боялась. И никуда не уехала. Город ваш не люблю к тому же, не обижайтесь. Ну, если вспомнить бессмертный дяди Колин «квадрат расстояния»… Человек носит вокруг себя, как Земля оболочку атмосферы, этакую зону своей силы, которую не надо бы ему стеснять, ей простор нужен, как у нас в деревне: идешь, твой «квадрат расстояния» располагается, как ему удобно. А в городе с этим «квадратом» считаться не приходится, на него и места не отведено. Идешь по улице — в тесноте, влезешь ли в трамвай — бедный тот «квадрат» измят, изувечен — и инфаркт у человека. Мне кажется, в городе я даже как бы слышу писк раздавленных этих квадратов.

А у нас тихо.

Вот и терпела своего супостата.

Кстати, что интересно — дядя Коля Бутько не болеет. В нем этот дух неистовый кипит, ну, теоретический-то, дядя Коля на него все внимание, а себя не помнит. «Дядь Коль, как здоровье?» — «Болеть, — отвечает, — глупо». И знаете, у него — легкий шаг…

А я тут невзначай поглядела на свою детскую фотокарточку — глаза густые, как нефть, полные через край. А теперь что? Глаза мелеют с годами, как реки. Такая вот моя экология.