Фрагменты сожалений

И все-таки он не хотел сдаваться так просто и принялся разгуливать между коробок, перешагивая те, что пониже, и огибая высокие и наставленные друг на дружку. Он всматривался, если на расстоянии не удавалось разобрать, в каждую надпись на листочках, открывал коробки, если те не были опечатаны скотчем. Осмотрев несколько десятков, только в двух из них обнаружил документы, расфасованные по файлам и папкам, но то были сплошь какие-то договоры – вероятнее всего, с фармацевтическими компаниями и организациями, так или иначе связанными с больницей, – в детали Диме углубляться не хотелось.

Чем дальше пробирался юноша, тем больше коробок пропускал, причем намеренно, ведь на то, чтобы пересмотреть каждую из них, ушло бы слишком много времени, что было для него непозволительно, потому как женщина могла вернуться в любую минуту. И подойдя уже почти вплотную к стене, он замер, устремив взгляд в пол. Там, из-под маленькой пожелтевшей коробки, что-то выглядывало, какая-то плоская прямоугольная вещица, покрытая густым слоем пыли. Наклонившись, он вытянул ее. Выпрямился, сдул с нее пыль и перевернул. Найденной вещицей оказался пластиковый бейдж – потертый, поблекший, но на лицевой его стороне четко выделялась пропечатанная фотография красивой молодой девушки, сдержанно улыбающейся объективу камеры. А под фотографией: «Лазарева Наталья».

И вновь сердце Димы запрыгало в груди, а к горлу подступил горький ком. С бейджем в руке он направился в свою палату, более не волнуясь о том, что может на кого-нибудь наткнуться. Там, в палате, закинул полотенце в ящик тумбы, не удосужившись как следует свернуть, улегся на кровать и, глядя на фото девушки, предался воспоминаниям – воспоминаниям приятным, сладостным, но в то же время донельзя болезненным.

В тот вечер, когда он проснулся на этой самой койке, в нос ему ударил спертый воздух – помесь запахов лекарств и сырости голых бетонных стен. Подле него на стуле сидела молоденькая медсестра. Она вскочила, чуть не опрокинув стул, едва разборчиво произнесла «он проснулся» и выскочила в коридор. Потом на протяжении длительного времени именно она больше остальных ухаживала за ним – она, та самая Наталья, чьи имя и фамилию он тем же вечером прочитал на ее бейдже.

Что Диме запомнилось в ней сразу, так это точеные черты лица, маленький шрамик чуть выше уголка рта (как она однажды сама ему поведала, оставшийся еще со школьных лет, когда подралась с хулиганкой), большие зеленые глаза и худоба – не болезненная, но вполне бросающаяся в глаза. Черные волосы почти всегда были собраны в хвост. А еще она обладала приятным, нежным голосом. У Димы не укладывалось в голове, как миловидная девушка могла оказаться в этом месте. И за многие месяцы он ни разу не застал ее в плохом настроении. Напротив, она, казалось, всегда светилась от счастья, столь невиданного для него в те дни. На безымянном пальце правой руки она носила золотое кольцо с каким-то граненым камушком цвета лазури в форме сердечка. Как жаль, что Дима не понимал: то кольцо и было причиной ее счастливых улыбок. Если бы понял – не сказал ей тех слов. А позднее не впал бы в еще большую тоску из-за произошедшего, что окрасило все его последующие будни унылыми оттенками серого.

Но возвращаясь к началу их знакомства – несколько недель он стеснялся заговорить с ней, отвечал только на вопросы о своем самочувствии, принимая их за формальность и не отклоняясь самовольно от оного курса. Однако в один прекрасный для него день она сама с ним заговорила, впервые от формальностей перейдя к неформальному общению.

– Снова грустишь? – спросила она, усаживаясь на стул.

– Да, – коротко ответил Дима.

– Почему же ты никогда не улыбаешься? Или я не достойна твоей улыбки? – Сама же буквально светилась от счастья, без стеснения обнажая белые ровные зубы.

В шутку ли она спросила или на полном серьезе – как бы то ни было, ему хотелось выкрикнуть: «Нет, что ты! Ты мне нравишься!» Но он лишь смущенно, с усилием натянув губы, произнес:

– А чему мне улыбаться?

По всей видимости, ей нечего было ответить на этот вопрос, поэтому она, слегка посерьезнев, но не растерявшись, поспешила сменить тему:

– Ты ведь любишь рисовать, да? Покажешь свои рисунки?

Дима замялся, заерзал в кровати.

– Рисовать-то люблю, но… – Он вздохнул. – Почти все рисунки я сразу же по окончании выбрасывал, а те немногие, что сохранил, стараюсь никому не показывать. Наверное, это личное. Слишком… личное.

– Вот как… – тоже вздохнула медсестра, однако если и расстроилась, то не показала виду. Закинув одну ногу на другую и скрестив на груди руки, она выпрямилась, шутливо приняв властный вид, и отчеканила: – Тогда тебе вот какое задание: в ближайшие несколько дней нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать. Договорились? Нарисуй что-нибудь для меня.

На секунду опешив, Дима захлопал ресницами и ответил:

– Договорились.

– Ну, – поднялась девушка со стула, – а сейчас мне пора. Пока. Отдыхай.

– По… – Он запнулся. – До свидания.

Она вышла, после себя оставив витать в воздухе сладкий аромат духов и начало блаженных перемен.

…в ближайшие дни нарисовать что-нибудь такое, что не постесняешься мне показать.

Отголоски слов в смеси с фруктово-ванильным запахом подействовали на Диму как заклинание, сквозь поры впитывались в его кожу, втекали в ноздри и уши невидимыми струйками. Да, он согласен был поделиться с ней еще не нарисованным рисунком. И готов был начать сию же минуту. Но что это? В сознание из ниоткуда прокралась тревога, окутав его тело тонкой черной нитью с выжженной крохотной надписью на ней: «ложь и боль», заодно стиснув и сердце. С чем это было связано? Что такого Дима увидел, что заставило его поневоле усомниться в открытости и искренности девушки? Юноша помотал головой и вслух произнес: «Чепуха». Затем встал с кровати и пошел просить необходимое для рисования.

Уже вечером рисунок был готов. Мусорное ведерко под столом пополнилось двумя смятыми листами-черновиками, карандашной стружкой, крошкой почти на четверть истертого ластика и разломленным напополам, после двух неудачных попыток изобразить лицо, простым карандашом. Ему хотелось, чтобы работа получилась как можно качественнее, но в то же время он понимал, что лучше у него уже не выйдет – и ни в течение последующих вечерних часов, и ни завтра, и ни через пять дней. А посему третий лист стал готовым вариантом. И следующим утром медсестра внимательно изучала рисунок, сидя на стуле, прежде придвинув его поближе к Диминой кровати. По выражению ее лица Дима понял: она осталась довольна его трудом. А он был доволен собой.

– У тебя очень даже неплохо получается, – искренне похвалила его девушка. – Но где же глаза, нос, губы?

– Пытался нарисовать, но лица у меня почти всегда получаются плохо, и я решил оставить так, – сказал он правду.

– Вот оно как. – Она кивнула, как бы давая понять, что прекрасно его понимает. Может, она и сама когда-то пробовала рисовать? – Тогда кто это, если не секрет?

Мальчик призадумался. Он и сам не знал, кого именно изобразил. Во время работы в его голове возникали образы и матери, и Натальи. Возможно, в конечном итоге оба образа на бумаге слились воедино, поэтому волос не коснулся ни один из цветных карандашей – только простой. А может, он обманывал самого себя и в большей степени желал изобразить Наталью.

– Это вы, – ответил он как ни в чем не бывало.

– Я? – указала она на себя пальцем.

– Да, вы. Я ведь вас почти не знаю. То есть… как человека, за пределами вашей работы. Понимаете? Вы – загадочная личность, поэтому лицо пусть будет таким, каким захотите его увидеть. Ведь так даже интереснее.

– Вот оно как! – повторила девушка. Зардевшись, перевела на него взгляд, не скрывая улыбки, – впрочем, как и всегда. – Тогда я возьму его себе? Ты же не против?

– Конечно, забирайте. Я ведь для вас рисовал.

– Вот спасибо тебе! – Потянувшись к Диме, она обняла его, а встав на ноги, попросила: – И обращайся ко мне на «ты», хорошо? Можешь и по имени.