Тонкая грань

Нужны ли ей жертвы, двигатели, моторы – или она парит сама по себе, окрылённая искренностью, доверием и невыразимой тайной?

Дачные этюды

Быстрое движение длинных облаков в небе – грязно-серых и золотисто-розовых – будто переворачиваются в волнах морские раковины: то тёмной ребристой стороной, то гладкой перламутровой, отражающей солнечный свет.

Урчит гром, перекатываясь из стороны в сторону. Поднимается ветер. Разом обрушивается дождь, и тут же яркие ветвистые молнии рассекают небо. Гром мощными раскатами приветствует их. Серая разодранная парусина ливня колышется из стороны в сторону. Пионы с растрёпанными листьями и обнаженными жёлтыми сердцевинами испуганно склонились к земле. Гнутся, дрожат тугие ветви жасмина, усыпают землю белыми лепестками. Шум низвергающихся с небес потоков подобен гулу водопада.

И вдруг всё стихло. Сквозь влажную жемчужную завесу проглядывает солнце. Промытым деревьям и кустам, напитавшейся влагой земле легко дышится. Мокрый воздух благоухает множеством ароматов. Тихо. Только слышно, как через прореху в крыше капает на террасе вода: кап-кап.

Проснуться ранним утром на даче. Открыть глаза и увидеть кроны деревьев – ажурные верхушки сосен и берёз, тёмные пирамидки елей. В любую погоду – и в солнце, и в дождь, когда небо затянуто ветхой дерюжкой, прекрасны эти первые мгновения начинающегося дня. Вся округа окутана дрёмой, только откуда-то сверху доносится: «тюить-тьюить», «чит-чит» – это переговариваются между собой славки и московки. А то вдруг с шумом вспорхнут с облепихи пестрокрылые сойки, закончившие свой завтрак, да залает вдали сторожевой пёс, честно несущий свою службу. И опять тишина. Поток свежего воздуха вливается в окно, смешиваясь с запахом мяты, пучки которой развешаны по дощатым стенам комнаты. На столе – букет белых и фиолетовых флоксов. Всё овеяно покоем.

Глядя в небо, прикидываешь, как провести этот день – пойти ли в лес или поработать в саду, заглянуть к соседям на чашку чая, заваренного с мелиссой и зверобоем, прогуляться ли в деревню за свежими яйцами и молоком или, если погода не благоволит, просто понежиться среди подушек на диване, закутавшись в плед и обложившись старыми журналами и книгами. Как бы ни сложился дачный день, он непременно принесёт отраду!

Тропинка на станцию идёт сначала через лес, где стройные сосны соседствуют с угрюмыми елями, потом тянется среди густой травы вдоль железнодорожной насыпи. За несколько десятилетий сколько хожено-перехожено по ней! Знаком каждый поворот, каждая рытвина, перетянутая толстыми узловатыми корнями деревьев-исполинов! Приезжают-уезжают дачники, приходят на станцию встречающие и провожающие, часто целой компанией, с детьми, собаками – этакая радость для всех!

Встречающие и провожающие – это особые люди: ведь они укрепляют и поднимают тонус своих близких, согревают их своим вниманием и заботой. А иногда человек идёт от станции один. Согнулся под тяжестью рюкзака или тянет за собой тележку с поклажей. Идёт медленно, не торопясь. Он сошёл с поезда, и никто не встретил его. Возможно, он никого и не ждал, но всё же повертел головой. Пропустил вперёд шумные компании и неспешно двинулся в путь. Но и он не одинок – знакомы ему высокие травы, радуют жёлтая пижма и белые ромашки, приветствуют проносящиеся мимо шмели, кланяются сосновые ветки. Он идёт сначала вдоль железной дороги, а потом исчезает в лесу – столь страшном для новичка, но столь близком и отрадном для старого дачника.

Хмурое июньское утро. Уже и солнцеворот миновал, а тепла как не было, так и нет.

Мы со Светой, моей племянницей, сидим в плетёных креслах в саду, укутанные в пледы, и пьём чай. Холодно. Кажется, выдохни – и пар пойдёт изо рта. Но мы любим наш сад и утренние чаепития за круглым столом и поэтому своим привычкам не изменяем. Пусть пасмурно, прохладно, но хорошо, что хоть дождя нет. И воздух какой свежий! Чистый, как горный хрусталь. Взор отдыхает на зелёных кронах деревьев, бордовых цветах шиповника и тугих бутонах пионов. Сидим, не двигаясь, будто застывши, боясь растерять тепло своих кашемировых гнёзд.

Света, высвободив руку из-под пледа, берёт чашку и делает последний глоток. Сидит какое-то время в задумчивости, а потом говорит:

– А хорошо всё же, когда у тебя есть дворецкий. Сейчас бы позвонить в колокольчик и сказать: «Бэрримор, ещё чая, пожалуйста». И он, прямой, строгий, слегка поклонившись, ответит: «Сию минуту». И вот он уже идёт неспешно с подносом, в белых перчатках, аккуратно ставит на стол чашки, чайник со свежезаваренным чаем, вазочку с печеньем – и незаметно удаляется…

– Да, хорошо бы, – соглашаюсь я. Свой чай я тоже допила, хочется ещё, а подниматься не хочется.

– А в перерывах между чаепитиями, – продолжает мечтать Света, – он мог бы выполнять определённую негрязную работу по дому и саду: например, протирать окна, стричь кусты.

Мы невольно обращаем наши взоры на разросшийся пузыреплодник, за густой листвой которого уже не видно сарая. Да и кусты шиповника рядом потеряли всякую форму, длинные колючие ветки клонятся к земле.

– Бэрримор мог бы жить у нас в доме, – продолжаю я разговор, – проветривать к нашему приезду комнаты, включать при необходимости отопление.

– Срезáть цветы и ставить букеты в вазы, – подхватывает Света. – Он открывал бы калитку, когда мы подходим к дому, а когда уезжаем – выходил бы провожать нас на крыльцо – и стоял бы там, пока мы не скроемся из виду. И всегда такой спокойный, ненавязчивый… Как в «Аббатстве Даунтон», помнишь?

Конечно, я помню. Сама не раз смотрела этот сериал.

– Может, нам повесить объявление на станции: «Ищу дворецкого»? – предлагаю я.

– Ну да, – отвечает иронично Света, – там деревенские мужики, нашабашившись за день, прочитают, позвонят и выскажут тебе всё, что они думают.

– Да, трудно найти нужного человека, – соглашаюсь я.

– Важно ведь, чтобы у него было чувство собственного достоинства, – произносит Света и осекается, словно сказав что-то немыслимое.

Мы сидим молча, углубившись в кресла, перед опустевшими чашками. Где-то неподалеку слышится размеренное металлическое пощёлкивание – и нам кажется, что это Бэрримор аккуратно подстригает кусты жёлтой акации.

Вдруг явственно раздаётся тарахтение подъезжающей машины. Из неё выскакивает мужик, с виду цыган, в грязной майке, затёртых штанах, и кричит на всю округу: «Навоз! Навоз нужен?» Тут же улица оживает, появляются дачники из соседних домов, спрашивают, что за навоз, почём. Мы со Светой вскакиваем с кресел и торопимся к калитке: нам тоже нужен навоз – для подкормки смородины и нашего скромного огородика. Сколько взять? Три мешка? Пять?

– Берите десять, – уговаривает цыган. – Не заметите, как разойдётся.

Перетаскивает тяжёлые мешки под яблоню, мы помогаем аккуратно уложить их, после чего падаем в изнеможении в кресла. В пледах уже нет необходимости: жарко.

– В любом случае, это работа не для Бэрримора, – заключает Света.

Отдышавшись, понимаем, что церемония утреннего чаепития скомкана безвозвратно. Поднимаемся и идём в дом, где нас ждут привычные дела.

Проводив племянницу в Москву, я возвращалась на дачу. На душе было грустно: заканчивался ещё один день. Тихий, радостный – но вот уже почти ничего не осталось от него: ещё немного, стемнеет – и исчезнет он во мгле. Как всё быстротечно! Кажется, только что зацветал жасмин, и вот уже минул Ильин день, отгремели грозы, зажелтела листва на деревьях. В лесном воздухе появились резковатые осенние нотки.

Тропинка шла вдоль железной дороги, а впереди высился изумрудной стеной еловый лес – сквозь него надо пройти немного. Днём идешь, не замечаешь дороги, а тут в сгущающихся сумерках стало мне отчего-то боязно. Впереди на тропинке появились вдруг навстречу двое мужчин, идущих друг за другом. Первый был высоким, крупным, шёл решительным шагом, отмахивая воздух ладонями, словно лопастями. Приглядевшись, я узнала в нём дачника Бориса с дальнего участка. Он тоже узнал меня, остановился. За ним остановился и товарищ его – мелкий, жилистый, подслеповатый на один глаз.