Страница 2 из 47
Шаши Мартынова
Сказание Туана мак Карила
Глава первая
Фйнниан, настоятель монастыря в Мовилле1, отправился на юг и восток в великой спешке. В Донеголе настигли его вести, что остались еще в его краях люди, верившие в богов, каких сам он не одобрял, а с богами, которых мы не одобряем, даже праведники обращаются бесцеремонно.
Ему донесли о высокородном человеке, что не соблюдал ни дни святых, ни воскресенья.
— Могучий человек! — отозвался Финниан.
— Вот как есть могучий, — ответили ему.
— Испытаем-ка его мощь, — постановил Финниан.
— Толкуют про него, что он мудр и отважен, — прибавил осведомитель.
— Испытаем-ка мудрость его и отвагу.
— Он… — зашептал наушник, — …он — чародей.
— Я ему покажу чародейство! — гневно воскликнул Финниан. — Где живет этот человек?
Ему сообщили где, и Финниан немедля туда отправился.
Долго ли, коротко ли, пришел Финниан к твердыне того высокородного, что следовал древним обычаям, и потребовал, чтоб пустили его и позволили проповедать и укрепить нового Бога — и исторгнуть, устрашить да изгнать самую память о старом, ибо Время к престарелому богу столь же немилосердно, как и к престарелому побирушке.
Но высокородный ольстерец отказал впускать Финниана. Заперся в доме, захлопнул все ставни, угрюмо негодуя да не смиряясь, продолжил держаться обычаев, каким десять тысяч лет, и не пожелал внимать ни призывам Финниана за окном, ни стуку Времени в дверь.
И все же из двух этих недругов он укрепился против первого.
Страшил его Финниан — дурное знамение, настоящая жуть, — а вот Время ему не указ. Еще бы: высокородный тот был сводный брат Времени и к суровому этому богу относился с таким презрением, что и не презирал его даже: косу его перепрыгивал, увертывался от нее; Время же смеется, лишь когда берется за Туана, сына КАрила, сына Муредаха Красношеего2.
Глава вторая
Финниан же терпеть не мог, когда кто-нибудь противится Слову Божьему — или самому Финниану, и потому он вознамерился одолеть твердыню — мирными, но мощными способами. Принялся поститься на пороге у хозяина — с тою целью, чтоб пустили в дом, ибо самая мысль, что странник у дверей того и гляди преставится с голодухи, гостеприимному сердцу несносна3. Однако высокородный без борьбы не сдался: он думал, что Финниан, как следует проголодавшись, снимет осаду и уберется куда-нибудь, чтобы добыть себе еду. Но плохо же он знал Финниана. Великий настоятель уселся у самой двери и изготовился ко всему, что воспоследует. Вперил взгляд в землю между стоп своих и погрузился в созерцание, из какого восстал бы либо с приглашением в дом, либо со смертью.
Первый день прошел тихо.
Высокородный хозяин то и дело подсылал слугу поглядеть, по-прежнему ли сидит предатель богов на пороге, и всякий раз слуга докладывал, что сидит.
— К утру уберется, — с надеждой приговаривал хо-зяин.
Назавтра осада продолжилась, и много раз в тот день отправляли слуг поглядеть в глазок.
— Идите, — наказывал хозяин, — и выясните, не унес ли ноги этот поклонник новых богов.
Но слуги возвращались и доносили одно и то же.
— Новый друид все там же, — говорили они.
В тот день никому не удалось покинуть твердыню. Взаперти слуги терзались, а раз все труды прекратились, челядь сбилась в стайки, шепталась, судачила
и спорила. Следом эти стайки рассыпались, чтобы поглядеть в глазок на терпеливую недвижимую фигуру, сидевшую на пороге, что пребывала в созерцании, вне уз времени и тревог. Зрелище это пугало слуг, и кто-то из женщин разок-другой завопил исступленно, и уволокла ее подруга, прикрыв ей рот рукой, чтобы не оскорблять слух хозяина.
— У него свои беды, — порешили слуги. — Тут вершится битва богов, так-то.
Женщины — с ними ничего не поделаешь, но и мужчины места себе не находили. Бродили туда-сюда, от глазка в кухню, из кухни на крышу с башенками. С верхотуры глядели вниз на неподвижную фигуру да судили-рядили о том и этом, в том числе — ио стойкости человека, о свойствах натуры хозяина, и даже о том, что, быть может, новые боги не слабее старых. Поглядев да посудачив, возвращались они в тоске и унынии.
— Запустить бы, — сказал один раздражительный страж, — копье в этого настойчивого странника — или иззубренный камень из пращи!
— Что?! — яростно вскричал хозяин. — Копье в безоружного странника? Из этого дома? — И с этими словами звонко стукнул невоспитанного слугу. — Угомонитесь все, — продолжил он, — ибо у голода имеется плеть, и ночью прогонит он странника.
Челядь улеглась в убогие свои постели, но хозяин дома глаз не сомкнул. Всю ночь расхаживал он по залам, частенько подбирался к глазку — поглядеть, все там же ли тень в сумраке, — и вышагивал дальше, смятенный, встревоженный, и даже от носа любимого пса отмахивался, когда тот любовно тыкался ему в ладонь.
Наутро хозяин сдался.
Могучая дверь распахнулась, и двое его слуг внесли Финниана в дом, ибо по причине голода и холода, каким подвергся святой, он более не способен был ни идти, ни стоять прямо. Но костяк его был так же крепок, как несгибаемый дух, обитавший внутри, и вскоре Финниан уже был готов ко всему, что могло проистечь из спора или анафемы.
Вновь обретши силы, он приступил к беседе с хозяином дома, и об осаде, какую он применил к этому великому любомудру, еще долго толковали те, кому такое интересно.
Финниан укротил недуг Мугань4, взял верх и над своим учеником, великим Колумом Килле5, одолеет и Туана: в точности так же, как открыл Туан дверь настойчивому страннику, так же и сердце свое открыл, и Финниан шагнул туда — выполнить и Божью волю, и свою собственную.
Глава третья
Как-то раз беседовали они о величии Бога и о любви Его, ибо, пусть Туан и получил уже обильные наставления, ему нужно было больше, и осаждал он Финниана так же неумолимо, как прежде сам Финниан — его.
Но человек трудится и снаружи, и изнутри. Отдохнув, обретает силы, а обретя силы, нуждается в отдыхе: мы, дав сколько-то наставлений, сами нуждаемся в наставлениях — и должны получить их, иначе дух вянет, а сама мудрость в нас ожесточается.
И потому Финниан сказал:
— Расскажи мне о себе, родное сердце.
Но Туан жаждал сведений об Истинном Боге.
— Нет-нет, — сказал он, — прошлое меня больше не влечет, и не желаю я, чтоб меж душой моей и наставлениями ему встряло что бы то ни было; учи меня дальше, дорогой друг и святой отец.
— Так и сделаю, — ответил Финниан/ — но сперва мне потребно глубоко созерцать тебя — и узнать тебя хорошенько. Расскажи мне о своем прошлом, возлюбленный мой, ибо человек есть прошлое его, и по нему постижим.
Но взмолился Туан:
— Пусть прошлое покоится с собою самим, ибо нужна человеку забывчивость не меньше памяти.
— Сын мой, — возразил Финниан, — все, что содеяно было, содеяно во славу Божию, и исповедаться в добрых и злых делах — суть обучения, ибо душа обязана помнить дела свои и терпеть их — или же отринуть их в признании и покаянии. Изложи мне сначала происхождение свое, от каких корней владеешь ты этими землями и твердыней, а следом я рассужу поступки твои и совесть.
Туан смиренно ответил:
— Знают меня как Туана, сына Карила, сына Муре-даха Красношеего, а вокруг — наследные земли моего отца.
Святой кивнул.
— С ольстерскими родами знаком я хуже, чем надо бы, но все же кое-что знаю. Сам я по крови лейнсте-рец, — проговорил он.
— У меня родословная длинная, — пробормотал Туан. Финниан принял сказанное с почтением и пытливостью.
— Я тоже, — молвил он, — достославных корней.
Хозяин продолжил:
— Я в самом деле Туан, сын Старна, внук Серы, а тот был братом Партолону6.
— Но, — оторопело проговорил Финниан, — тут какая-то ошибка, ибо назвал ты два разных семейных древа.