Страница 41 из 52
Вернемся, однако, к Горовицу. В упомянутом концерте они с Ростроповичем играли еще и вторую часть
сонаты для виолончели Рахманинова, которая
270
захватывала с первого же такта. Глубина, настроение, чувство целого мироздания удавались Горовицу сразу
во вступлении, образуя космос, родственный по воздействию миру мастеров в живописи: тени, цвета и —
возможно, самое главное — оттенки. Звуки парили где-то вдалеке, поддерживая друг друга, — без
малейшего намека на назойливое выявление. Это была музыка в своем высшем проявлении.
Узнав, что Горовиц выступает в Рочестере, я не мог устоять перед искушением услышать этого волшебника
еще при его жизни; и я отправился туда между двумя собственными концертами.
Все билеты были проданы. К счастью, помог наш менеджмент. Четыре часа пополудни - Горовиц, как и
Рихтер в Москве, всегда выступал в одно и то же время. Но удивительно: настроение в зале оставалось
каким-то будничным. Наблюдение-сравнение: Рихтера московская публика ожидала бы не только с
большим интересом — с благоговением. Американцам концерт казался событием повседневным: Горовиц, в
конце концов, жил в Нью-Йорке. Его выступления включались в телевизионные музыкальные программы, с
недавних пор возобновились регулярные концерты. Все же, когда пианист появился на сцене, раздались
крики «Браво!».
Первое впечатление оказалось неожиданным. Инструмент звучал невероятно механически, жестко, безлично. Был ли рояль плох? Американский Steinway? Мне и прежде случалось заметить, что их звучание
невозможно сравнить с благородством гамбургских инструментов. Но разве мастер не иг-271
рал только на собственном рояле? Странно. Тем не менее, беглость в исполнении Скарлатти убеждала, заставляла вслушаться. По-другому воспринимались сонаты Моцарта и Бетховена. В особенности плоским
было исполнение Моцарта. — оно казалось почти этюдом. Был ли Горовиц уже не тот, что прежде?
Потом настал черед Шопена. Тут-то Горовиц заставил забыть, что мы находимся в Рочестере. Это именно
мы танцевали мазурку, совершая немыслимые па вместе с музыкой, мы были на празднике ритма, элегантности, законченности. Во время одного вальса мне казалось, что я на всю его продолжительность
буквально затаил дыхание, настолько это было совершенно. Горовиц продолжал играть, и было больно
оттого, что приходилось поглядывать на часы. Время обратного перелета приближалось, и с первыми
«Браво!» пришлось покинуть зал. Какая жалость, думалось, ведь он наверняка будет бисировать. Унося
звуки его музыки с собой, я еще долго задавался вопросом, как он справляется с американским Steinway'eм.
Но это осталось особенным его секретом.
Через несколько лет состоялись его гастроли в Европе. Я мечтал снова услышать Горовица, но этому не
суждено было сбыться. Как же я обрадовался, узнав в Нью-Йорке о прямой всемирной трансляции первого
концерта Горовица в Москве. Помню, что специально встал пораньше — из-за разницы во времени нью-йоркская передача выходила в эфир в восемь утра. Его игра завораживала, — даже CD свидетельствует об
этом. Мне было важно увидеть
272
Горовица на той сцене, где и сам я часто выступал, перед той публикой, которая по-прежнему была так
близка. Еще важнее было убедиться, что возвращение на родину возможно, что Горовица, покинувшего
Россию полвека назад, ждали с нетерпением. Какое счастье — несмотря на возраст, артист все еще
находился в своей наилучшей форме. Он вернулся к своим истокам; всего на два дня, но вернулся. Это
вселяло надежду.
«I
Глен Гульд всегда оставался для меня символом непостижимого, почти сверхъестественного дара оживлять
полифонию. Он был эталоном мастерства и духовного величия, поражавшим даже в записях. Его феномен
связывался в моем сознании с одним рассказом, сопровождавшим меня с юности. Некий великий
негритянский джазист будто бы мог каждым пальцем одновременно стучать другой ритм. Отношение
Гульда к темпу, полное готовности к риску - на одной телепередаче он как-то говорил, что фуги Баха можно
исполнять в любом произвольном темпе без ущерба для сущности — отвечало его способу обращения с
произведениями как таковыми. Как смелы были некоторые его интерпретации композиторов-классиков: достаточно вспомнить последнюю сонату для рояля Бетховена, ор.111. А своеобразные представления
Гульда о стиле? Был ли его Брамс все еще Брамсом, а Моцарт — Моцартом? Как бы то ни было, на вечный
вопрос
274
журналистов: «Какую пластинку вы взяли бы с собой на необитаемый остров?» — многие отвечали: —
Гольдберговские вариации Баха в исполнении Гульда.
Для меня Гульд был с детства кумиром, — он олицетворял исполнительское искусство нашего века. Когда я
вырос, то не слишком смущался тем обстоятельством, что Гульд больше не давал концертов. Откуда было
мне, ни разу не слышавшему его «живьем», знать, сколь велика эта потеря. То, что Гульд избегал публики, также не вызывало протеста. Встречалось немало людей, чье внимание сбивали с толку внешние странности
— низкая табуретка, игра в перчатках или его манера подпевать собственной игре; проявления
экстравагантности их интересовали больше, чем искусство. Меня же скорее сбивал с толку слух о том, что
Гульд полностью поглощен современной техникой, что он, так сказать, просто freak.* В моем сознании
Глен, никакие задетый болтовней вокруг его имени, существовал где-то во Вселенной. Меня особенно
привлекало то, что он нашел свой собственный путь и совершал его в полном одиночестве.
Более чем лестно было узнать, что Гульд знал меня, по крайней мере, по имени и по записям, и что мое
желание с ним познакомиться пришлось ему по душе. Мне об этом рассказали сотрудники фирмы CBS, те
самые, которым всегда хотелось ковать железо пока горячо, они вообразили, что возможна совместная
запись. «Неужели это серьезно?» — спрашивал я в сомнении сам себя. Соблазн, конечно, был велик, но, ясное дело, прежде всего был не-
* Маньяк (англ.)
275
обходим разговор с Гульдом. Но как и когда? Просто позвонить ему — на это моей решимости не хватало
долгое время. Пугала даже мысль о предстоящем общении с автоответчиком, который, как было известно, круглые сутки ограждал его от звонков. Несмотря на заверения в том, что Гульд обычно охотно
перезванивает, я откладывал осуществление замысла месяцами, спрашивая себя: зачем навязывать личный
контакт человеку, мною столь высоко ценимому? Нежелание обременить его звонком, даже представить
себе разговор с самим Гульдом — оказывали парализующее воздействие на мои фантазии и намерения.
Когда в 1982 году я с друзьями выступал в Торонто, где Гульд жил, фирма CBS позаботилась об организации встречи. Меня заверили, что Гульд ждет звонка. Трепеща, я набрал номер и услышал незнакомый
голос. Мой английский был в то время весьма ограничен, не знаю, как я вообще решился сформулировать
свою просьбу. Но Гульд действительно перезвонил и невероятно любезно предложил встретиться со мною и
пианистом Андрашем Шиффом в своем отеле около полуночи — это было его обычным временем для
встреч. В тот день мы с Андрашем, накануне с большим успехом исполнившим Гольдберговские вариации в
Торонто, выступали вместе на концерте камерной музыки. Это было одно из наших первых предприятий, связанных с Локенхаузом.
Перспектива встречи с Гульдом волновала нас обоих. Вальтер Хомбургер, многолетний менеджер Гульда, после концерта отвез нас в I
276
вот незадолго до полуночи мы предстали перед Мистером Extravaganza. Нет, он ничуть не походил на то, что о нем говорили; Гульд был любезный и внимательный, сама естественность. Сделав Андрашу несколько