Прыжок в ночь

Пленник впереди Савочкина двигался все медленнее и медленнее. В лесу он начал спотыкаться и падать, и Леониду то и дело приходилось поддерживать и поднимать его. Случайно он коснулся рукой лба разведчика. Лоб был горячим, в лицо лейтенанту так и пахнуло жаром.

Савочкин и сам едва держался на ногах. С трудом давался ему каждый шаг, как пьяного, его заносило то на заснеженный куст, то на ствол дерева, и если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то наверняка бы подумал: «Эх, и нализались же, бедолаги...»

Лес, по которому они пробирались, вначале показался обычным — безлюдным, без дорог и троп. Кому придет в голову в такую глухую ночную пору лезть в эту чащобу? Но оказалось, что в прифронтовом лесу можно ждать всего. В какой-то момент, когда Савочкин пытался поднять своего пленника, снова ткнувшегося в снег, до него донесся скрип полозьев и послышалась чужая, нерусская речь. Он придавил разведчика к земле и притаился рядом с ним. Холодный пот выступил на его лбу, а в голове мелькнуло: как же можно так неосторожно, ведь это прифронтовая полоса...

Скрип полозьев, чужой говор зазвучали совсем близко, буквально в полутора десятках метров от того места, где они лежали. Рядом проходила дорога, и по ней двигался большой немецкий обоз. Савочкин стиснул пистолет, и у него от волнения перехватило дыхание: что было бы, вздумай разведчик плюхнуться не здесь, в лесу, а там, на дороге?..

А зловещий скрип, от которого цепенела душа, медленно плыл мимо них, удаляясь в направлении фронта. Когда обоз отдалился настолько, что его стало совсем не слышно, Леонид приподнялся и, добравшись до ближайшей сосны, выглянул на дорогу. На ней уже никого не было. И вдруг он снова услыхал немецкую речь. На этот раз не со стороны дороги, а за своей спиной. Вздрогнув, Савочкин отступил за сосну, укрылся за ней, палец лег на спусковой крючок, а в голове лихорадочно застучало: «Живым я им не дамся, не дамся!»

Но в лесу было тихо, не хрустели ветки, не осыпался снег с кустов. Только сиплый, простуженный голос глухо и невнятно говорил что-то по-немецки. Из этого неясного лопотания Леонид разобрал лишь одно, более отчетливое: «Хайль Гитлер!» И узнал голос. И плюнул со злости: «Тьфу, дьявол, как он меня напугал!»

Это бормотал его пленник, лежавший метрах в двух от той сосны, за которой он стоял. Когда Савочкин подошел к нему, тот уже молчал. «Знает немецкий язык, — подумал Леонид. — Для разведчика это неплохо. Но при чем здесь «Хайль Гитлер»? Странно...»

Однако размышлять было некогда. Капитан снова застонал и пошевелился. Савочкин помог ему подняться и, не говоря ни слова, тихонько подтолкнул вперед, направляя в глубину леса. Тот сделал несколько неверных шагов, привалился к стволу березы и медленно сполз на землю. Леонид опять поднял его, и они прошли метров тридцать. Затем разведчик снова, как мешок, осел в снег, и никакая сила не могла заставить его встать. Тщетно Савочкин расталкивал, встряхивал его, шептал у самого уха: «Вставай, капитан, тут фрицы», — тот в ответ лишь что-то мычал. Не помогли ни глоток спирта, ни горсть снега, положенная на его горячий лоб.

Савочкину самому впору было распластаться на соблазнительно мягком снегу, закрыть глаза и лежать, лежать без движения, ни о чем не думая. Но он собрал все свои силы, обхватил правой, действующей рукой безвольное, тяжелое тело разведчика и поволок его. Запала хватило ненадолго. Протащив своего пленника метров двадцать, Савочкин ткнулся рядом с ним в снег. Полежал несколько минут и потащил снова.

Потом он уже не мог подняться и лежа, забыв о раненой руке, извиваясь, скрипя зубами, тянул его за собой, словно куль, а на ровных местах перекатывал, как чурку.

Это была поистине адская работа, и Леонид, силы которого иссякали, не заметил, сколько времени занимался ею. Не заметил он и того, что лес кончился и они очутились на поле. Только когда поблизости сверкнула яркая вспышка и гулко ударила пушка, Савочкин инстинктивно сжался и замер. Потом поднял голову, но в следующее же мгновение снова втянул ее в плечи: впереди в небе, как два ослепительных шара, качались две ракеты.

За первой вспышкой выстрела блеснули новые. В ночной мгле они возникали одна за другой, в разных местах, и грохот орудий слился в сплошной гул. Это были огневые позиции немецкой артиллерии, а за ними, где взлетали и колыхались в небе ракеты, — передний край гитлеровцев.

Полагая, что между батареями должны быть промежутки, Леонид потянул безвольное тело разведчика влево от первой пушки. Он протащил его метров пятьдесят, не больше, и неожиданно вместе с ним скатился на дно глубокой воронки, миновать которую у него не хватило сил. Полежав некоторое время, Савочкин хотел выбраться из нее, но не мог. Попытался встать, но земля закачалась у него под ногами, и он рухнул рядом с человеком в меховой куртке, который снова начал что-то бормотать в бреду.

Сознание покинуло Савочкина, и он не слыхал, как утром на вражеские позиции обрушился огонь советской артиллерии, не видел, как тяжелые танки «КВ» утюжили позиции гитлеровцев, давили их пушки, как началось наступление и пошла пехота.

Гитлеровцы не выдержали натиска и побежали. Грохот и лязг откатывались все дальше и дальше. На поле боя стало тихо.

Когда к воронке подошли санитары и кто-то из них сказал: «Эти, кажется, готовы», — Савочкин очнулся, открыл глаза и с трудом проговорил:

— Живой я. Посмотрите того, в меховой куртке... Сообщите о нас особому отделу...

Затем была долгая, как вечность, ночь, был мрак, похожий по цвету на черные чернила или на обычную сажу. Чернила лились и клубились огромным водопадом и заливали все вокруг, сажа кружилась хлопьями, как снег, и Савочкин никак не мог взять в толк, почему снег может быть таким черным.

Были в этой ночи, в этом чернильном мраке большие и малые просветы, и возникали в них то картины детства, картины родных сибирских мест, на него смотрели лица отца и матери, то вдруг появлялись ночной лес, какие-то зарева, и огонь начинал нестерпимо жечь ему тело.

Потом все это кончилось, и Савочкин вдруг увидел самое обыкновенное окно, а за ним большие, белые, пушистые хлопья настоящего снега. Он зажмурился, снова открыл глаза: нет, снег не изменил своего цвета, не почернел; белые хлопья за стеклом кружились медленно, плавно, оседая на черных ветках дерева.

Некоторое время Савочкин с нескрываемым любопытством наблюдал за этим красивым кружением. Затем он почувствовал боль в левом плече. Ему показалось, что у него сильно онемели пальцы левой руки. Решив размять их, он под одеялом потянулся к ним правой рукой, но ничего не обнаружил. Руки не было. На миг его охватил ужас, он хотел закричать, но голоса не стало, и он чуть слышно простонал:

— Рука!..

— Руки нет, милый, — раздался рядом негромкий женский голос. Теплая ладонь легла на его лоб, и женщина-врач присела на табуретку около постели. — Руки нет, лейтенант, — еще раз повторила она уже тверже. — Мы ничего не могли сделать. Гангрена...

Савочкин закрыл глаза, оглушенный и подавленный этим страшным открытием. Молчала и докторша, сухонькая, седая, чем-то напоминавшая ему мать. Потом он спросил:

— Как же быть без руки, доктор?

— Как быть? Прежде всего не отчаиваться. Ты же знаешь — это война. Считай, что тебе еще повезло — уцелела правая рука. А с ней можно жить и жить. У других хуже: то обеих ног нет, то глаз, то рук и ног. Тот, с которым тебя вместе подобрали, в значительно худшем положении...

— Он жив? — Перед глазами Савочкина снова возникло буранное поле, снег, бьющий в лицо, и впереди в снежном вихре фигура человека в черной меховой куртке.

— Жив, жив, — ответила докторша, — пока еще не пришел в себя, но жить будет. Правда, тоже без руки...

Воспоминание о разведчике, который своим нелепым выстрелом принес ему столько бед, наполнило Савочкина тревогой. Как же быть? Он должен немедленно доложить комбригу о своем возвращении. Должен сообщить в особый отдел...