Прыжок в ночь

Но впереди маячило темное пятно — черная меховая куртка, и он должен был неотступно следовать за ней, до боли в глазах напрягать зрение, чтобы она не ускользнула от него.

Его пленнику было, пожалуй, тяжелее, чем Савочкину. Он шел первым, торил дорогу по снегу, ему приходилось лавировать между кустами и деревьями, не имея возможности коснуться их руками. Так ходят в темноте безрукие люди: малейшая неосторожность, потеря равновесия — и человек тычется носом в землю. Как разведчик, человек более натренированный, более зрелый и сильный, он был выносливее Савочкина, но и на его плечах лежала вторая бессонная ночь, и он устал от скитаний по зимнему лесу, а правая раненая рука тоже, наверное, давала знать о себе. Когда они останавливались, Савочкин слышал его прерывистое дыхание. Приходилось часто помогать ему подниматься, когда он падал, запнувшись за пенек или поскользнувшись на скате овражка.

Слева то затихала, то гудела фронтовая дорога — шли танки, автомашины, тягачи с пушками. Все это двигалось туда, под Москву: враг был остановлен, но не отогнан, и, видимо, собирал силы для нового наступления.

А в тридцати-сорока метрах от этой то затихающей, то громыхающей фронтовой дороги брели два человека. Один в черной меховой куртке со связанными за спиной руками, второй в летном комбинезоне, с пистолетом в руке. За всю ночь они сказали друг другу не более трех десятков слов.

Утро застало их на опушке леса, под двумя елями. Дальше пути не было. Лесной массив кончился. За небольшой полоской кустарника расстилались поля. Шоссе уходило влево, и там, километрах в пяти, виднелась небольшая деревушка, а за ней — какой-то крупный поселок. За этими населенными пунктами проходил фронт, оттуда доносились глухие раскаты орудийного грома.

Пристроившись за небольшой сосенкой, Савочкин размышлял о том, куда им держать путь в дальнейшем. Обходить эти поселки? Как? Полулежа на поляне, его пленник с нескрываемым презрением наблюдал за ним. Потом он сказал:

— Ладно, следопыт, кончай свои наблюдения. День велик, успеешь еще наглядеться. Я жрать хочу!..

Савочкин молча развязал мешок, достал хлеб, сало, консервы и стал кормить его. Глотнув спирта, разведчик с жадностью набросился на еду. Насытившись, он плюнул и со злостью проговорил:

— Бывают же такие пакости. Никогда не думал, что меня, капитана Красной Армии, разведчика, будет, как ребенка, кормить какой-то щенок...

Савочкин пропустил мимо ушей и это замечание. А тот продолжал:

— На что ты рассчитываешь, лейтенант?

— О чем ты?

— Жить, что ли, тебе надоело? Ведь ты же на верную смерть идешь. Не прихватят нас по дороге немцы, так трибунал определенно тебе «вышку» даст. За что — я уже говорил. Видал, что они к Москве тянут? А наши об этом не знают, понимаешь, не знают. Круглым идиотом надо быть, чтобы не понимать этого. Дома, наверно, отец, мать, невеста есть. Думают, что ты герой. А герой-то изменником Родины окажется. Жаль мне тебя...

— Когда пулю в меня всаживал — не жалел, — мрачно отозвался Леонид.

— Брось ты об этой пуле трепаться. Во мне тоже твоя пуля сидит, а я молчу. Подумаешь, два петуха из-за бабы поцапались. Кто это примет во внимание, тем более сейчас, в военное время...

Савочкин, не отвечая, поднялся, наломал веток, бросил их под ель и сказал:

— Ложись!

Сам он снова пошел к сосенке, за которой стоял до этого. Ему пришло в голову, что они рискуют, расположившись на опушке. Не лучше ли им забраться подальше в глубь леса? Осмотревшись, он решил, что не стоит. Дорога, резко повернув, ушла влево, между ней и опушкой будет километра полтора. Со стороны поля тянется глубокий овраг с какими-то обгоревшими деревьями, и вряд ли кто-нибудь будет ходить здесь в такой снегопад.

Савочкин прислушался к гулу канонады. Да, это гремит фронт, но, судя по всему, до него еще идти да идти. Прикинул расстояние до деревушки: нет, до нее не пять километров, а значительно больше. Но что это темнеет за ней? Не лес ли? Хорошо, если бы это был лес. Впрочем, гадай не гадай, надо скоротать день, ночью обойти деревушку, а там будет видно.

Легкий храп прервал его размышления. Обернувшись, он увидел, что разведчик, устроившись на еловых ветках, спит. «Вот так-то будет лучше», — подумал Леонид и вернулся к вещевому мешку.

Доев оставшиеся в банке консервы, он закурил и привалился к шершавому стволу. Думать ни о чем не хотелось. Веки стали свинцовыми, в глазах поплыли радужные круги. Чтобы отогнать сон, он снова поднялся и осмотрелся. В лесу было по-прежнему тихо, только с шоссе доносился гул идущих автомашин.

Савочкин снова сел под дерево, неловко задев раненую руку. Болит окаянная. Посмотреть бы, что с ней. Да нет, рукав заледенел, надо его резать, а как в такой мороз с разрезанным рукавом? Потом он вдруг спросил себя: а что делается там, дома? Почта, наверно, уже несет его родителям известие, в котором говорится, что лейтенант Савочкин пропал без вести при неизвестных обстоятельствах. Потом Леонид твердо сказал себе: «Не смей спать, не смей!» И начал проваливаться в какую-то глубокую, темную яму...

Его взору открылся солнечный пригорок, весь покрытый спелой земляникой. Они с Сонечкой идут по этому пригорку, собирают ягоды, угощают друг друга, смеются. Потом мелькнуло суровое лицо председателя военного трибунала, послышался его голос: «За измену Родине приговаривается...»

Проснулся он потому, что ему показалось, будто над самым его ухом выстрелили из пистолета. Савочкин вскочил, осмотрелся. На том месте, где лежал разведчик, ничего, кроме веток, не было. Следы вели в кусты, к оврагу, к дороге.

Сжимая пистолет, Леонид бросился туда. Следы петляли между кустами; были они глубокими и неровными, чувствовалось, что человек бежал. Кляня себя за то, что уснул, лейтенант достиг края оврага. И тут он увидал его. Зацепившись связанными руками, — то ли случайно, то ли пытаясь сорвать свои путы, — за толстый сук обгорелого дерева, разведчик полувисел на нем и, морщась от боли, дрыгал ногами, напрягал все тело, силясь освободиться от своей ловушки.

Вне себя от ярости, забыв о том, что рядом дорога, а на ней гитлеровцы, Савочкин скатился к нему:

— Ты что это задумал, а?..

— Со сволочью сам сволочью станешь, — прохрипел тот. — Развязывай руки!..

— Как же, жди, развяжу! — Леонида трясло от злости. Вытащив нож, он начал резать сук.

Наконец разведчик со стоном плюхнулся на снег.

— Лежи, не шевелись! — приказал Савочкин и, склонившись над ним, проверил, крепко ли связаны его руки. Для надежности он закрутил шнур обломком сука, как делал это в детстве с самодельными коньками, привязывая их к валенкам.

— Еще раз побежишь — ноги свяжу, — предупредил он, помогая разведчику подняться.

— На себе, что ли, меня поволочешь? — ехидно осведомился тот.

— И поволоку. Ты еще не знаешь меня, капитан, — угрюмо отозвался Савочкин.

Как только стемнело, они оставили сравнительно тихий лес и вышли в открытое поле, на котором посвистывала острая поземка, переходящая в буран. Шли, то по колено увязая в сугробах, то по твердой, выметенной ветром стерне. Впереди была непроглядная муть, и Савочкин знал лишь одно: надо забирать как можно правее, чтобы обойти деревушку, которую он видел днем.

Не было в этой ночи ни собачьего лая, ни крика петухов, не было ни звездочки в небе, ни огонька на земле. Был только колючий снег, бьющий в лицо, был ветер, и когда он на какие-то мгновения сбавлял силу своих порывов, слух улавливал прорывающуюся из белесой мглы глухую, неясную работу ночного фронта.

Шли в этой ночи два человека, падали и вставали, снова падали, и можно было только удивляться их упорству, той силе, которая двигала их в такую непогоду. Прошли они много больше, чем за каждую из предыдущих ночей, хотя силы их были на исходе, прошли потому, что вокруг был не лес, а ровное поле, на котором не требовалось обходить кусты, деревья, пни, следить за тем, чтобы не повредить глаза какой-нибудь неприметной веткой.