Страница 129 из 135
Рано утром молодой техник, в потрепанном пальто, собрал всех нанявшихся на работу и дал инструкции.
— Стало быть, вы со мной в паре, — сказал Баской Нине, когда стали делиться на десятки.
И вот вдвоем и вместе с другими они разрушали старый буржуазный дом.
А между собой закладывали фундамент новых отношений…
Так мало-помалу, в сравнении с открытым, легким на всякое дело Баским, Леня, муж ее, стал казаться угрюмым и тяжеловатым. Баской — как солнце. Леня — как туча.
Временами Нина что-то неловкое чувствовала в своем поведении. Перебирала в памяти свои поступки. Их итог: связь с Баским потихоньку от мужа. Итог этот — глупый. И такой мизерный, мизерный, не стоящий внимания. Он нисколько не зачеркивал Леню и любовь к нему.
Получалась любовь к двум. Это не выдумка, а стихийное ощущение в себе раздвоенной (или, лучше, сросшейся) любви к двум. И вся ложь ее поведения перед Леней вытекала из этого ощущения: только самой бесстрашной ложью и можно было удержать около себя сразу двух. Но от этого не легче.
Нина спрашивала Баского:
— Как быть?
— А ты ему объясни все. Скажи, что любишь его и меня и, главное, себя. Я, лично, не возражаю…
Нина всякий раз с ним соглашалась. Но казалось, уже самое появление Лени несло впереди себя какую-то волну лжи, которая захватывала ее сразу с головой. А чуткие, колкие глаза Лени резали, как два отточенные клинка.
Баской вызывался даже сам с ним поговорить, по-приятельски, но Нина и слышать об этом не хотела.
— Зачем? Ты только лишишься меня! Он даже, может быть, согласится с тобой, но это будет на словах. Пойми, что ведь наши рассуждения — это одно, музыка слов, а человек, сам человек — это другое — это двуногая, тысячелетняя привычка. Тысячелетняя, нетронутая…
— Надо ломать старые рамки и преграды! Надо ломать привычки! Создавать новый быт! Прошлое прогнило и погибло! Не для того мы кровь на фронтах проливали, чтобы старое, привычное…
— А мне кажется, — кутаясь в шаль, сказала Нина (Нина была «зяблик»), — навыки человеческой жизни лежат глубоко, в самом кровообращении, в жилах, в кости, в корнях волос, в способности всякое новое под град новых слов пригнуть к самому, самому старому. Не из этой ли лжи происходит протянутое через всю жизнь людей искание вековечной правды? Но нет, я вижу, ты не понимаешь…
Услышав слово «вековечный», Баской затыкал уши, так как считал это идеализмом.
Обычно в этом месте стрелка их разговоров поворачивалась в какую-нибудь другую, бесспорную сторону.
Может быть, Нина боялась хоть чем-нибудь встревожить свою жизнь и куталась в теплую ложь, как в пуховую шаль.
А может быть, Баской, произнося перед Ниной речи, чувствовал, как они, речи-то, скользят по ее белокурой головке и где-то увязают. В косу, что ли, вплетаются?
Проводив Леню, Нина оделась скромно, но красиво. Внимательно, но бегло осмотрела себя в зеркало. Поставила перед собою стакан чая, но пить его не стала, а раскрыла учебник анатомии. Чтобы не скучно было ждать Баского.
— Страшное дело! — гремел Баской в гулких коридорах Свердловского университета (здание — бывший Шанявский университет), прохаживаясь под руку с девушкой в красном платке и с лицом цыганки. — Как же это возможен коммунизм без новой техники! Это невозможно! Почему? Да потому, что наша техника подходит к полному овладению такими стихиями природы, которые никак не разделишь на участки мелкой собственности. Возьмите — воздух, электризм (Баской сам выдумал это слово, потому что любил слова на «изм»: от них отдавало ученостью), радио и пр. Все это стихии коммунистические по сути своей и потому…
— Так, значит, по-вашему, выходит, — подозрительно спросила смуглая девушка, — что мировая революция без новой техники невозм…
— Да. Почти невозможна. Она победит только в том случае, если хотя бы у нас, в России, мы перейдем к производству, основанному на коммунистических силах природы, как электризм, как…
— По-моему — это фантазия, фантазия!.. Но возражать мне некогда (взглянула на часы). Бегу. Сейчас буду слушать про мировую революцию.
— Давайте лучше я вам про нее…
— Нет, нет, вы не так, не то…
Девушка метнулась к лестнице. Баской очутился между двух потоков студентов и студенток: одни устремлялись вверх по лестнице, другие — вниз.
— Сегодня? Вечер? — успел вдогонку смуглянке крикнуть Баской.
— Да.
— Где?
— Там же!
Вбегая по лестнице, девушка свернула свою тетрадь в трубку, и, чтоб ответ ее долетел только до Баского, она в тетрадочную трубку кричала как в рупор. И потеряла карандаш.
А Баской, постояв немного, выбежал на улицу.
И вспомнил про отца. Отец тут недалеко: на постоялом дворе, насчет продажи лошаденки. И стало черство на душе Баского. Хочешь не хочешь, надо идти на постоялый двор к отцу. Пошел. Оглянулся еще раз на университетское окно. Увидал там — а может быть, показалось — смуглое лицо цыганки. Махнул ей — или видению — фуражкой и поспешил к постоялым дворам.
Когда он в самом дальнем конце двора открыл грязную, войлоком обитую дверь, его сразил запах кислой шерсти, мокрой кожи, пота и махорки. В этот-то момент он вспомнил про Нину. Но вспомнив, сейчас же забыл. Запах постоялого двора властно говорил об отце, о захудалой лошаденке, о том, что, может быть, придется ехать со стариком в деревню. Придется, может быть, обмануть смуглую девушку и не прийти завтра и сегодня. И может быть, долго не придется ее видеть.
И так будет — и уже есть — грустно вспомнить про эти последние вечера, наполненные радостью от смуглой девушки и смутной тоской от белокурой ангельской Нины.
Так будет грустно в деревне, где домишки сжились друг с другом.
Несмотря на сравнительно спокойную погоду, внизу у земли, вверху был ветер. И аппарат слегка бултыхался в воздухе. Леня упорно набирал высоту.
Вот, должно быть, 800 метров, вот 1 000, вот 2 500, 3 000, может быть, даже больше. На барограф[21] Леня не смотрел.
Леня почти во всем руководился скорее инстинктом, чем доводами разума. Поэтому не только барограф, но и другие приборы, показывающие положение аппарата в воздухе, он игнорировал. А когда молодые летчики спрашивали его, как же он ориентируется в воздухе, Леня отвечал:
— По своему заду. Это самый надежный прибор, если вы в нем достаточно обострите ощущение того, дает ли аппарат сильный крен или начинает «капотировать»[22].
Может быть, в силу такого инстинктивного отношения к аппарату Леня как бы одухотворял его. Часто, берясь за гошисман[23], он говорил:
— Ну, смотри, братишка, выдерживай сегодня!
Поэтому же и малейший недостаток в моторе Леня чувствовал великолепно. Бывали случаи, что, забрав некоторую высоту, Леня опять спускался и заявлял механику:
— В моторе что-то того… шалит.
Механик, внимательно осмотрев и испытав мотор, возражал:
— Да что вы, Леонид Александрович, мотор работает исправно совсем.
— Ничего подобного: плохо. Ухо мне врать не будет, не…
— Да право же, все в порядке!
Но тут уже в Лене вспыхивал безотчетный яркий и дикий страх, который носили в душе своей наши далекие, далекие предки.
— Не лечу, — заявлял решительно Леня и не летел, испортив себе все настроение.
Недаром же его Нина хотела было ревновать к летательным аппаратам. Собиралась только, но не успела.
Сегодня Леня сел в аппарат с особенной любовью.
Одна рука привычно сжимала гошисман, а другая время от времени регулировала газ. Глаза Лени застилала бесконечная синева, а уши, хоть и закрытые шлемом, ощущали мотор, его равномерный частый такт, который играл бешеную мазурку на барабанных перепонках. Глаза Лени становились острыми, зоркими, птичьими.
Он заметил, как справа, навстречу ему, неслась разбухшая синяя грозовая туча.
21
Прибор, показывающий высоту.
22
То есть клевать носом.
23
Ручка, при помощи которой управляют аппаратом.