Бархатная кибитка

Физкультурный зал оставили совершенно белым, пустым, без каких-либо украшений. Шведские стенки, тренажеры и маты – все осталось на своих местах. Здесь устроители ничего не прибавили от себя. Кроме простого дачного рассохшегося деревянного столика в углу, на котором стоял большой медный самовар с чаем. Там же горкой возвышались чашки для чаепития – все специально подобранные немного попорченными, с коричневыми трещинками, пересекающими иной раз синеватый цветок на фарфоровом боку чашки. Здесь же находилось серебряное блюдо с лимонами и хрустальная сахарница, наполненная кусковым сахаром. Под столиком десять железных ведер с холодной водой из святого источника. Не было алкоголя, никаких табачных изделий, а также наркотиков, – все участники оргии обязались оставаться трезвыми, чтобы не повредить эффекту оргиастической свежести.

Что касается музыки, то негромкая китайская музыка доносилась из-за белого шелкового занавеса, прикрывавшего вход в бывшую раздевалку. Эта музыка, в общем-то, ничем не отличалась от тех обычных неторопливых мелодий, которые звучат в китайских ресторанах.

В школьном вестибюле в рамах развесили совершенно свежие медицинские свидетельства, удостоверяющие полное здоровье всех участников оргии, чтобы мысли о передающихся болезнях не внесли привкус мнительной горечи в сладость совокуплений.

Оргия началась в восемь часов утра. Огромные окна открыли настежь, и солнце заливало оба зала, вспыхивая слепящими пятнами в золотых тазах, вазах, горнах. Оргия всем понравилась. Некоторое время спустя хотели было устроить еще одну, такую же. Но одна из девушек уехала с родителями за границу, и устроители сочли кощунством приглашать вместо нее другую.

Отчасти опасаясь ревности своей жены Геи (которую мы, в соответствии с коперникианскими представлениями, можем вообразить себе шарообразной), отчасти усыпляя девическую бдительность своих возлюбленных, Зевс совокуплялся с нимфами и человеческими девушками в различных обликах, часто неантропоморфных. В результате этих священных соблазнений и полуизнасилований нередко рождались локальные божества, бессмертные, монстры и непостижимые существа, которых неизвестно даже к какой категории можно отнести.

Он совокуплялся:

Уступчивость, рассеянность, отсутствие бдительности (по отношению к вещам и животным) обеспечили соблазненным девушкам и нимфам бессмертие и вхождение в Пантеон.

Героиня эротического романа «Эммануэль» по профессии математик. Хотя автор романа Эммануэль Арсан упоминает об этом вскользь, это обстоятельство все же накладывает нестираемый отпечаток на все похождения девушки Эммануэль. Ее бесчисленные совокупления тщательно сосчитаны. Это повествование можно бы считать порнографическим, если бы оно не было насквозь пронизано одной лишь страстью – страстью к абстрагированию. Схема – вот что с древних времен возбуждает более всего.

Имя девушки – Эммануэль. Иммануил – пренатальное имя Бога. Оно означает «с нами Бог». «Бог уже с нами», потому что он уже воплощен, он уже среди нас. Но «Бог еще не совсем с нами», потому что он еще не родился, находится в материнской утробе. Роман «Эммануэль» заканчивается следующей сценой.

Проведя ночь со своей любовницей Анной-Марией, Эммануэль идет к морю, оставив девушку спящей. В море она встречает трех мужчин-близнецов, похожих друг на друга, как три грани равностороннего треугольника. Эммануэль совокупляется с ними одновременно, как бы вписывая себя в этот треугольник. Затем, удерживая сперму одного из них во рту, она возвращается в комнату, где спит Анна-Мария. Опустившись на колени, Эммануэль вдувает сперму во влагалище Анны-Марии, чтобы оплодотворить ее. Она зачинает саму себя.

Так возникают дети.

Глава третья

Double childhood

Мое счастливое детство брежневских времен протекало в имперской и вальяжной Москве (впрочем, имперскость и вальяжность следует понимать в свете умеренной социалистической аскезы), в расхристанном дачном Подмосковье и, конечно же, в Коктебеле, в благословенной бухте, где гнездился божественный Дом творчества писателей, в просторечии «писдом». Я принадлежал к той части невзрослого населения, которая обозначалась словом «деписы», то есть дети писателей. «Деписы» разделялись на «сыписов» и «дописов» (сыновья писателей и дочки писателей). Почему-то меня никогда не называли «сыхудом», хотя я также являюсь сыном художника. Будучи сыписом, я обожал дописов и увлеченно дружил с ними, выбирая наиболее мечтательных девочек, для которых я мог выдумывать новые игры, а также рассказывать им увлекательные истории с продолжением, то есть многосерийные повествовательные саги, в которых животные превращались в пиратов, маги становились сияющими колобками, а некий барон Ангельштайн, обладающий гигантскими крыльями, успешно расследовал преступления.

Я нередко говорил о том, что мое детство было двойным (или удвоенным) – double childhood, изъясняясь по-английски. Мои родители (а также круг их друзей) были профессионально вовлечены в создание не только лишь моего, но и всеобщего советского детства – мама писала детские стихи и прозу для школьниц, папа иллюстрировал детские сказки, создавая для советских детей сладостные образы галлюцинаторной Европы, давно ушедшей в мифическое прошлое (Андерсен, «Скандинавские сказки» и прочие шедевры).

Одно из моих ранних воспоминаний отражает эту раздвоенность на зримо-психоделическом уровне. Я сижу перед телевизором рядом с мамой, а в телевизоре мама читает свои стихи. Если память меня не обманывает, и в телевизоре, и в реальности на ней в тот момент была блузка в мелкий цветочек. Впрочем, на сохранившейся фотографии, сделанной с овального экрана советского черно-белого телевизора, блузка в цветочек не видна. Зато виден другой орнамент, на занавеске за спиной у мамы – модернистский узор, характерный для шестидесятых годов.

Помню, я испытал глубочайшее недоумение. Мое младенческое сознание не могло смириться с явленной мне тайной: мама рядом со мной, смеется, сидя на маленьком складном стуле. И в то же время мама читает стихи в странной линзе, сквозь которую виден иной, черно-белый мир. С тех пор я люблю черно-белые фильмы и черно-белые фотографии, хотя черно-белые сновидения меня никогда не посещали.

Что касается сновидений, то после описанного переживания мне часто снились ситуации, в которых мои родители раздваивались. Я видел папу и маму, сидящих на разноцветном диване, и в то же время они вырастали из-за батареи центрального отопления, касаясь головами белоснежного потолка.

Глава четвертая

Стремление к синему домику

Вот одно раннее воспоминание. Мне было года четыре или пять, мы жили в чудесном доме творчества на озере Сенеж. Дом творчества принадлежал Союзу художников[1] и располагал множеством блаженств, начиная от гигантских литографических и офортных мастерских и заканчивая пушистыми собаками, кошками и даже лошадьми, которым мне нравилось преподносить сахарные кубы на протянутой ладони. Мягкие лошадиные губы касались моей руки, а крупные зубы разгрызали сахар одним плавным движением, напоминающим взмах длинной юбки, которую испанка или цыганка взметает окрест себя дрожью своего бедра. Зимой лошадей запрягали в сани, и тогда разверзался мир изначального русского кайфа: поездки сквозь лес, с бубенцами. Гладкий надснежный полет, утепленный мехами и фырканьем конских ноздрей. Миновав лес, мы выкатывались в раздольное чистое поле, где на горизонте виднелась классическая деревенька: домики разных цветов, а из печных труб поднимались в ясные дни светлые дымы, передающие привет синему небу. Отчего-то наши сани никогда не приближались к этой деревеньке, мы ехали всегда краем поля, и я наблюдал это пленительное селение в отдалении, за обширной и ослепительно сверкающей белизной. Там облюбовал я взглядом один синий домик – ортодоксальную избушку с палисадом и наличниками. То ли оттого, что цвет этого домика совпал с цветом неба, императорствующего над ландшафтом, то ли над этой избушкой поднимался особенно затейливый дымок – короче, не знаю по каким причинам, но мне страстно захотелось приблизиться к этому синему домику, войти в него. И вот как-то раз я, никому ничего не сказав, отправился в путь к этому синему домику. Один, без взрослых, без иных детей, без саней и лошадей. Я прошел сквозь лес, пересек белоснежное поле и постучал в дверь синего домика. Мне казалось, там меня ожидает нечто волшебное. И ожидания меня не обманули. В домике обнаружились какие-то совершенно прекрасные обитатели – увы, не помню их лиц. Не могу вспомнить, кто меня там встретил. Помню только, что эти люди оказались божественно добры и приветливы. Может быть, сказочные дед с бабой или какая-то чудесная женщина с ее детьми? Мне так жаль, что я не могу вспомнить этих волшебных людей, зато помню неимоверный запах испекающихся в печи пирожков с яблоками. Этот аромат объял меня целиком, стоило мне переступить избушечный порог. Я явился к моменту поспевания пирожков. Меня напоили сладким чаем с горячими пирожками, после чего я сразу уснул, утомленный своим одиноким броском сквозь снега. Уснул в райском уюте этой избушки. Проснувшись, я увидел своих родителей, пришедших за мной. Обитатели домика, увидев меня спящим, сходили куда-то, где был телефон, позвонили в дом творчества и сказали, что я у них. Потом мы еще пару раз заходили к этим людям, уже с родителями, и каждый раз там было так же зачарованно и невероятно. И пирожки были тут как тут. Если бы я писал книгу для детей, я написал бы, что в этом домике жили пирожки. Приходишь к ним в гости, съедаешь их, а они потом снова откуда-то появляются. Вот такая вот райская пряничная избушка – без облома, без обмана, без ведьм и колдунов.

1

Дома творчества (писателей, художников, композиторов, актеров и прочее) возникли в СССР на заре тридцатых годов и явились следствием создания централизованной системы творческих союзов, олицетворяющих собой советскую практику управления культурой. Предполагалось, что представители творческих профессий, в отличие от прочих трудящихся, стремятся сочетать работу и отдых. В любом случае эти блаженные заведения являли собой «кормящую», «заботливую», «материнскую» сторону управления культурой.

Читателю может показаться забавным, что эти дома творчества вызывают в моей душе столь же трепетные и восторженные чувства, какие вызывали дворянские и аристократические усадьбы в сердцах Аксакова, Набокова или кн. Феликса Юсупова, – чувства, щедро выплеснувшиеся на страницы их сублимированных воспоминаний. Забавно, но так оно и есть. Возможно, дома творчества вызывают даже более нежные чувства – все же статус хозяина или же хозяйского отпрыска есть разновидность бремени (пусть сладкого, но бремени), а у социалистических домов творчества не было хозяев, кроме абстрактного (в глазах ребенка) государства и не менее абстрактных (в тех же глазах) союзов творческих работников. – Здесь и далее прим. автора.