Страница 11 из 17
У нее есть или, вернее, еще вчера был мужчина. Так жарко и трепетно любивший ее, готовый положить за нее голову на трамвайные рельсы… Ругая себя последними словами, Полина схватила зонт и бросилась на улицу.
Он не появлялся трое суток, не ходил на работу, ночевал в лавке на полу у старого таджика, торгующего самсой на базаре. Чтобы как-то согреть продрогшее насквозь тело в невысыхающей одежде и усмирить мятущуюся от болевых спазмов душу, он не отказывался от ста граммов водки, которые подносил ему старик. Но от выпитого к его плачевному состоянию добавлялись тошнота, головная боль, дрожь в руках и ногах.
Старый таджик, выслушав историю Родиона, согласился взять его помощником в лавку – печь лаваш, продавать самсу. Спросил Родиона, есть ли у него родители.
– Мама умерла несколько лет назад. Она меня по-своему любила. Но я ей мешал устраивать личную жизнь, и она меня часто гнала из дома. А отец? Да, есть, давно живет в Москве, у него другая семья.
– А ты ему позвони, – подсказал дед.
Родион, видевший отца всего два – три раза за всю жизнь, жадно ухватился за эту идею и сразу набрал номер отца. Еле сдерживая рыдания, всхлипывая, как ребенок, он смог выдавить из себя только две фразы: «Папа, мне плохо. Помоги мне». Почуяв что-то неладное, мужчина на другом конце провода четко и спокойно сказал: «Сын, дождись меня. Я вылетаю».
Родион облегченно вздохнул, словно гора свалилась с плеч. И хоть во внешнем плане ничего не изменилось, нестерпимая боль внутри него начала растворяться в уверенности и надежде. Почувствовав тыл за своими плечами, он не стал дожидаться, что «приедет барин – барин нас рассудит», и пошел домой. Его передернуло от плаксивого голоса и растерянного взгляда жены. В глубине души шевельнулось что-то похожее на отвращение.
Дома была идеальная чистота, пахло испеченными пирогами. Ирина, прихватив сына, ретировалась, не выдержав нытья, стенаний и ничегонеделания матери. Сейчас ей было выгоднее помириться с отцом Костика. Полина, вскрикнув от радости, бросилась на шею исхудавшему Родиону, но он жестом остановил ее порыв. По сравнению с той болью, которую он пережил, телодвижения жены ощущались как фальшивка чистой воды.
– Стоп. Я больше не играю в твои игры. Я вернулся к себе домой. Это не значит, что я вернулся к тебе. Ты меня унизила, выставила на улицу, как нашкодившего пса. Я не скрою, у меня есть к тебе теплые чувства. Но сейчас мне не хочется ни говорить с тобой, ни видеть тебя.
Полина, вместо того чтобы как мудрая женщина, накормить мужа, окружить заботой и на время молча отойти в сторону, дав ему возможность прийти в себя, стала из чувства собственной вины и стыда обвинять Родиона и взывать к его совести.
Родион посмотрел на нее долгим печальным взглядом и побрел в ванную. Теперь Поля все чаще напоминала ему мать. Обернувшись у двери, он сказал:
– Ты меня не слышишь. Я не могу до тебя достучаться. У нас есть с тобой последний шанс, пойдем на консультацию к Надежде.
Полина было дернула плечом, поджала по излюбленной привычке губы, но, вспомнив свои переживания последних трех дней, и то, что он – единственный, кто есть у нее на свете, торопливо кивнула.
Индивидуальная консультация
Они пришли на консультацию вдвоем. Я дала им достаточно времени, чтобы каждый высказал и изложил свое вѝдение ситуации. Родион говорил через внутреннюю муку, словно душа его была изранена разбитым стеклом, и каждое слово или упрек жены вызывали в нем боль и были невыносимы. Полина пришла, надев свои привычные маски: капризной девчонки (так ей было удобнее добиваться всего, чего хотелось), непримиримой обвинительницы («Я так и знала, что он пьяница и рано или поздно проявит себя») и наседки в курятнике, сидящей на яйцах, когда там началась суета. Маски были ее броней, которой она неуклюже задевала ранимого, тонко чувствующего мужа и этим выводила его из себя.
Через полчаса наша сессия напоминала жалобы двух детсадовцев, которые пришли к воспитательнице и наперебой ябедничают друг на друга. Полина, как маленькая злая собачка, тявкнув и укусив мужа, убегала в свое бронированное убежище, зависая в долгом тягостном молчании. Родион вскрикивал от боли и пытался сказать жене, что ему больно, высказать, чего он хочет, но обращаться было не к кому. «Чур, я больше не играю», – говорило из-под брони лицо с плаксивым выражением.
В какой-то момент мне стало не по себе, начала закипать злость. Как гештальт-терапевт я четко осознавала, что чувства принадлежат не мне, а только отражают то, что происходит между супругами и сильно подавляется.
– За что ты злишься на своего супруга?
Вопрос был задан Полине. Но они одновременно, чуть привстав со своих мест, дуэтом начали говорить на повышенных тонах:
– Скажите ему…
– Скажите ей…
– Уважаемые, я психолог, а не переводчик с русского на русский. То, что вы хотите сказать друг другу, все, что накипело, вы можете напрямую высказать прямо сейчас.
Дело слегка застопорилось. Они давно разучились разговаривать друг с другом. Их общение в последнее время превращалось либо в бомбежку из упреков, претензий и обвинений, либо в молчание. Притормозив на полном ходу, они снова хором начали высказывать друг другу то, что наболело. Я далека от того, чтобы с точностью изложить их претензии друг к другу, но приблизительно это звучало так:
– Ты поздно приходишь домой! Я тебе больше не интересна! Конечно, на работе тебя осаждают малолетние телки! Зачем тогда надо было жениться? Гулял бы себе сколько влезет! Дома ничего не хочешь делать, сколько раз просила тебя потолок на кухне привести в порядок! От тебя вечно несет либо женскими духами, либо перегаром! Так и знала, что ты алкоголик!
Настраиваясь на клокочущую от возмущения клиентку, я ощущала странную внутреннюю пустоту, так, словно основная часть того, что она говорила, не имело под собой основания. Может быть, впервые за годы своей практики я не сочувствовала женщине. Я чувствовала ее цепкость, живучесть, «слабость», способную переломать другого через колено. Сопоставив факты, которые Полина озвучивала на клиентских группах, я находила подтверждение своим догадкам. На какое-то мгновение я отстранилась от роли психотерапевта. Сейчас я выступала, скорее, в роли защиты обвиняемого.
– Полина, вы действительно чувствуете запах духов и перегара?
– Да, чувствую, – с упрямым выражением лица ответила женщина.
– Странно. Когда вы впервые пару лет назад пришли на расстановки, то сказали, что из-за перебитого носа потеряли обоняние.
– Но я думаю, что запах есть, – уже не так напористо парировала супруга.
– Вы когда-нибудь видели мужа рядом с женщиной в более интимных отношениях, чем это допустимо с коллегой на работе?
– Сама не видела. Но и так понятно, что они виснут на нем.
– Полина, а кто был инициатором вашего брака?
– Я. Он хотел, но «телился». Я сказала, что пока паспорта в загс не отнесем, – никакого секса.
– Скажите, пожалуйста, сколько раз за семь лет вашего брака этот, как вы говорите, «алкоголик», приходил домой пьяным?
– Один… Но я знаю, как это бывает!
– Полина, вы говорили, ваш отец пил?
– Да, и дед тоже, и дядя в петлю полез от белой горячки, и брат двоюродный пил, и муж сестры умер от пьянства, и все мои предыдущие мужья были пьяницами.
– А вы выходили замуж уже за конченых алкоголиков?
– Нет, вначале они не пили. Разве что как все – по праздникам. А через пару лет их словно кто-то подменял и они спивались. Почему мне так не везет? Вот и Родион спивается. Все мужики – пьяницы.
– Полина, мне трудно судить, почему в вашем роду мужчины так подвержены алкоголизму. Но все ваши мужья вначале были трезвенниками, нормальными людьми. Как вы думаете, почему рядом с вами они начинают пить?
– То есть вы хотите сказать, что они спиваются из-за меня, что это я делаю их алкоголиками? – Женщина скандально уперла руки в бока и вдруг сникла. – Я никогда об этом не думала. Но сейчас мне становится ясно, что это так. Это какое-то проклятие. У всех женщин нашего рода мужья спиваются. Ведь и папа мой до женитьбы был столяром – золотые руки. На гармошке играл, народ веселил… А как женился!.. Боже, почему же так? – в Полине вместе с осознанием стало проявляться искреннее сожаление, большие глаза заволокло влагой. Маска сползла с ее лица, карие глаза сияли пронзительной осенней теплотой.