Ненаписанное письмо

Дверь открылась спустя несколько минут. Честно говоря, я думал, она никогда не откроется. Потому что перед этим видел характерное поблескивание глазка — в коридоре кто-то принимал довольно непростое решение.

И все же принял его.

— Здравствуй, Марта.

— Здравствуй.

— Это Чак, — сказал я. — Мой лучший друг. Мы оба замерзли. Ты позволишь нам войти?

— Джей…

Ты опустила руки.

Они были чуть пухлее, чем раньше. Лицо бледное, с опущенными щеками, нечеткой линией подбородка. На тебе просторная ночная рубашка, халат и шерстяная шаль — с приходом холодов в этой квартире всегда не хватало отопления. Мы грелись кофе, вином и друг другом. Но сейчас в квартире не пахло ничем из прежде знакомого. Из комнаты шел совершенно иной запах. Ни моих сигарет, ни цитрусового глинтвейна, ни молотых зерен. Пахло стиральным порошком, отгоревшими свечами и бумажным клеем.

Я проследил за тем, как ты складываешь ладони на округлом животе, слегка выдававшемся под изгибом налитых грудей. И лишь тогда я понял, почему ты так странно стоишь — чуть прогнувшись в пояснице и опираясь на обе ноги сразу.

— Джей…

Ты посмотрела на Чака, а он — на тебя. После чего он бестактно воткнулся носом в край твоего халата.

— Он не укусит? — спросила ты.

— Нет, — я проглотил ком в горле. — Не укусит.

Зрение мое заволокло туманом.

И лишь спустя примерно четверть часа я понял, что смотрю в чашку чая, от которой поднимается горячий пар. Я слышал звук твоего голоса, медленный, будничный и оглушительный в своей простоте. Казалось, это не ты говоришь со мной, а случайная попутчица в лифте решила поделиться последними дворовыми сплетнями. Я рассеяно слушал, глотая безвкусный кипяток. Язык и горло обжигало, и я поминутно кашлял в кулак, продолжая смотреть куда-то в сторону. Лишь бы не на тебя.

Впрочем, рассказ был предельно краток и лишен зловещих подробностей, за что я был скорее благодарен. Мои руки наконец отогрелись, Чак заснул. Я поднял глаза.

— Я же говорила, что нам не надо видеться, — сказала ты, безвольно улыбаясь на одну сторону лица.

Я изучал эту странную улыбку несколько минут.

— Почему?

— Почему? — удивилась ты. — А разве ты рад меня видеть… такой?

Я слышал, что беременность украшает некоторых женщин. Увы, Марта, я был бы подонком, сказав, что ты из их числа. Но и был бы еще большим подонком, скажи я, какой вижу тебя сейчас. Потому я умолчал об этом.

Признаться, я ожидал какой угодно встречи: сентиментальной, романтической, скандальной, полной взаимных оскорблений или взаимных признаний. Но я никак не ожидал такой — меланхолической, бессвязной, равнодушной, лишенной эмоций и каких-либо красок. Передо мной сидела не ты прежняя, а какая-то другая Марта, похожая на тебя как сестра, но старше, круглее и несчастнее, с руками, пахнущими чесноком и осенней понурой листвой.

Ты подлила еще чаю — мне и себе.

— Ему не нужно дать воды или еще чего-то? — спросила ты, поглядев на собаку.

— Нет, не нужно.

Я в который раз кашлянул, огляделся вокруг: здесь ничего не поменялось, но все стало совершенно иным. И я, понял, в чем дело. Было как-то слишком чисто для твоего в общем-то спокойного отношения к быту. Ты всегда сохраняла некий баланс между созданием уюта в доме и временем на себя. По всей видимости, последнее ты отставила куда-то в сторону. Потому окна, мебель, стены, пол и даже плинтуса были вылизаны просто до неприличия.

— Я в самом деле рад тебя видеть, Марта, — сказал я.

— Правда?

— Да.

Я все-таки решился опустить взгляд ниже твоего лица. Живот уже значительно выдавался, но ему предстояло вырасти еще больше. Впереди почти четыре месяца, которые наверняка изменят тебя во всех смыслах. Что станется с тобой, с твоим миром — с телом и душой — по их прошествии не знали ни ты, ни я.

Я не спросил имя отца. Оно все равно бы мне ничего не дало. Мы не были с ним знакомы. Мне хватило того, что ты сообщила добровольно, без наводящих вопросов: он был резко против ребенка, потому отношения закончились в кратчайший срок, тем более, что он никогда не собирался уходить от жены.

— Я думала, что ты умер.

— Все так думали, — ответил я. — Я жил в другой стране.

— Далеко?

— Очень далеко.

— Что это такое висит на ошейнике у твоего пса?

— Будда. У меня такой же на шее. Это подарок. Одной девушки.

— Она тебя любила?

— Она была ко мне добра.

Ты хмыкнула, горько и насмешливо.

Не знаю, о чем ты подумала, что представила себе. Вряд ли это было сочувствием или дружеским одобрением. Ты вполне имела право на менее благородные чувства. На ревность, зависть, обиду, презрение — на все то, что пережил некогда я сам. Но в любом случае я не видел смысла в том, чтобы рассказывать тебе сейчас о моих взаимоотношениях с Пенни и объяснять, что в самом деле значил ее подарок.

— Ты уже придумала имя?

— Нет.

— А кто будет? Мальчик? Девочка?

Почему-то мой вопрос вызвал у тебя какую-то пыльную улыбку.

— Кто угодно, лишь бы не девочка, — пошутила ты.

— Значит, сын?

Ты кивнула.

— Я подумал, что ты теперь живешь с мамой.

— Она часто приезжает. Хочет насовсем переехать. Но я пока справляюсь сама. Пособия хватает на квартиру и самое необходимое. Да и мама немного помогает. Я ей очень благодарна.

— Она рада?

— Рада? — с какой-то издевкой переспросила ты. — Она никогда не рада. Мне все казалось раньше, что в определенный момент мы начнем понимать друг друга лучше. В конце концов, она сама была когда-то на моем месте. Но в основном я слышу все те же упреки. Милосердие — вообще не ее конек. Это при том, что она яростная католичка. Не понимаю, как это возможно? Короче, мама неисправима.

И ты засмеялась, так грустно и некстати, что даже Чак проснулся.

Он подошел к тебе и положил свою длинную морду на твои колени. Ты отвлеклась, чтобы побаловать его лаской, а Чак без притворства и лишнего кокетства тут же растопырил уши и выпустил язык.

— Ты его привез из той страны, где жил?

— Да.

— Как же вы добрались?

— Сначала на двух самолетах, — объяснял я. — Нас кое-как пропустили на втором рейсе вместе в салон. За что огромное спасибо понимающим работникам. Но на третьем перелете Чака опять хотели запихнуть в багаж, а он был явно не в духе. Пришлось ехать на попутном автомобиле, потому что в поезд и в автобус его не пускали, как я ни уговаривал. Но мы все преодолели. Это главное.

— Пес-путешественник, — искренне похвалила ты Чака, а он знай себе растянул пасть в некое подобие собачьей улыбки и пускал слюни во все стороны. — Хороший, хороший мальчик… Чакки… Малыш… Хороший…

Тут ты посмотрела на меня, и глаза у тебя заблестели от радости.

— Что?.. — растеряно спросил я.

— Как ты решился? Ты же не хотел заводить собаку.

Я пожал плечами.

— Не знаю. Так сложились обстоятельства.

— Ужасно, когда все решают обстоятельства.

— Согласен. Ужасно. И, наверное, я мог бы его оставить там, у друзей. Но не захотел.

— Почему?

Я снова как-то нелепо дернулся.

— Я подумал… Подумал, что не должен его оставлять. И еще я подумал, что… ты наверняка обрадуешься.

Ты выпустила Чакки из своих ладоней и стала вмиг серьезна.

Чак твоего жеста не понял и настойчиво потребовал вернуться к его поглаживаниям, но ты не пошевелилась, и он ушел ни с чем. Снова залез под мой табурет, положил голову на вытянутые лапы и задремал.

— Ты так похудел… — прошептала ты.

А я напугался твоих интонаций, боясь, что следом за ними у тебя потекут слезы — так удрученно это было произнесено.

Но ты рассматривала меня с необыкновенной нежностью, которая в точности подходила твоему новому образу, утратившему точеность линий.

Волосы распушились перистыми облаками, окружившими чуть сгорбленную шею. Шаль задымляла руки и плечи серым полотном. Веки и уголки губ хранили в себе тепло, а каждый твой жест происходил плавно, без малейших рывков.