Страница 48 из 54
— Я не уверен, что она вообще его примет.
— Даже так? Что ж… Тогда обещайте мне, что, если не примет, вы пожертвуете кольцо в любой католический собор.
— Вы католик?
— Да. А вы?
— Я буддист.
— Это очень хорошо, — нисколько не смутился продавец. — Значит, деньги — последнее, чем вы дорожите. Отнесите их туда, чем дорожу я и миллионы других людей.
Он передал мне кольцо, а я дал ему обещание. И почему-то после этого обещания стало легче. Бриллиантовая безделушка в золотой оправе в любом случае не потеряется в череде моих смятений, что бы ни случилось.
— Вера крепка по своему определению, — сказал на прощание продавец, и мы скрепили ладони в рукопожатии. — Удачи, господин Ривер.
— И вам, господин Ковач.
Мы с Чакки вышли из магазина.
Я шел в квартиру со странным чувством душевного подъема и одновременного смятения.
Было около десяти, когда я закончил вечерний ритуал для Чака с душем и кормлением и прикидывал, стоит мне поесть и помыться самому, или же я совсем не голоден и чист в достаточной степени, чтобы снова набрать номер телефона, который выписал себе на отдельный лист, чтобы не забыть, и хранил в общей стопке вместе с письмом.
Что я стану делать, если никто не поднимет трубку?
Я перезвоню завтра.
Что я стану делать, если трубку подымет твоя матушка?
Я попрошу тебя к телефону.
Что я стану делать, если она не захочет передавать трубку, сославшись на то, что ты спишь?
Я перезвоню завтра.
Что если завтра все повториться? Что если?..
Я не знаю. Наверное, я просто пойду в ту квартиру. Позвоню не по телефону, а в дверь. Я ведь знаю, где ты. Я знаю, что ты там. И я знаю, что хочу поговорить с тобой. Я знаю это…
— Марта?..
— Да. Кто это?..
На какое-то время меня практически парализовало. Я прекратил дышать. Все, о чем я думал, к чему мысленно готовился, вывалилось из головы. Мой ступор мог продолжался и дальше. Наверное, я бы положил в конце концов трубку, если бы не вспомнил, как много уже сделал, чтобы добиться этого звонка.
— Марта… — выронил я.
— Да. Вас плохо слышно. Алло? Кто это?
— Марта, это я… Джет.
— Джет?..
— Джет Ривер. Марта, это я.
Ты замолчала.
Может, приняла это сообщение за неудачную шутку. А может, поверила сразу, но не нашлась, как реагировать. Я должен был сказать еще что-то. Выдавить нечто убедительное, а я не знал, чем удержать эту хрупкую нить беседы.
— Марта, — сказал я, — мне хотелось бы увидеться с тобой.
— Увидеться?
— Да, мне хотелось бы увидеться и поговорить.
— Джет, я не понимаю, зачем нам видеться.
— Я хочу поговорить.
— О чем?
— Марта, я хочу увидеться и поговорить, — с нажимом повторил я. — Давай встретимся в кофейне Фила. Ты помнишь это место? Если возможно, завтра? Назови любой час.
— Джет, это глупо, — сказала ты будто бы печально, но печаль эту пыталась всеми силами скрыть от меня.
Возможно, мне лишь захотелось услышать печаль, а говорила ты просто равнодушно. И даже будь это так, что никакой печали нет, я не мог сдаться.
— Марта, послушай, если хочешь, встретимся в другом месте или в другой день. Просто скажи, когда сможешь.
— Джет, нам не за чем видеться. Поверь. Не звони мне больше.
Звонок прервался. Как-то неестественно и грубо. Я услышал короткие гудки. И слушал их еще долго. Сложно было смириться с тем, что я их слышу. Это не вязалось ни с чем из того, к чему я готовился. А ты просто положила трубку. Вот и все.
Нет. Так не должно быть! Так нельзя! Марта, черт возьми! Марта!
— Марта!..
Не уверен, что мой крик кто-то слышал. В этот раз гудки раздались быстрее, чем кто-либо мог успеть поднести телефон к уху и принять решение сбросить вызов. Я набрал снова. И снова гудки.
Да чтоб тебя!..
Чак выскочил из угла, чтобы прийти мне на помощь, потому что я орал в ярости как чокнутый, ничего не соображая. Я снес телефон со стола. Чакки опасливо понюхал его обломки и поглядел на меня, будто бы спрашивая: «В чем дело, приятель?»
— Дерьмово все, Чак! — завопил я на собаку.
Он заскулил и вжался в пол.
— Прости…
Я сел на корточки, погладил его. Потом шмякнулся рядом, и Чак переполз ко мне на колени.
— Прости, дружище, — я обнял его и заплакал.
Когда я плакал в последний раз?
Когда уехала Саша?
Нет. Мне тогда очень хотелось, но я худо-бедно справился с тем порывом.
Когда ушел от тебя, Марта?
Нет. Я скучал, ненавидел, любил, пытался простить, пытался забыться, пытался не думать о том, чтобы повеситься. Но я не плакал.
Когда ушла жена?
Тоже нет. Я прожил то время в дикой, несуразной, полуслепой пелене. Мне было не до слез.
И даже на маминых похоронах я стоял как истукан. Наверное, боялся выглядеть слабым перед отцом.
Так когда же я плакал в последний раз?..
— Джей?.. Джей?.. Джей!..
Я повернулся украдкой. В темном зале было трудно что-нибудь разглядеть.
— Ты что, плачешь? — спросила ты, сжимая мою руку.
Мы смотрели какой-то фильм. Я даже не вспомню теперь, какой. Но там была сцена, как солдат хоронит любимую женщину, которую застрелили фашисты.
— Нет, — соврал я.
Но тогда я правда плакал. Над фильмом, над этой сценой. Настолько она глубоко тронула меня, что я будто бы чувствовал на собственных руках холод мерзлой земли, холод остывающего человеческого тела, которое вскоре сожрут черви, и ничего не останется от той красоты, каким оно было наполнено прежде.
— Нет, я не плачу, — еще убедительней притворился я и затем потихоньку стер слезы.
Теперь я вытирал слезы об уши Чакки и не стеснялся того, что он застыдит меня. Он стал облизывать мне лицо.
— Ну прекрати… — проворчал я. — Прекрати, Чак, ты воняешь псиной.
— Аф! — сказал он, явно довольный проделанной работой.
Я был весь в вонючих собачьих слюнях, которые, высыхая, превращались в настоящий супер-клей. Я отправился умываться. Чак — за мной.
— Хватит меня преследовать, — сказал я ему со всей строгостью, демонстративно закрывая перед носом дверь.
Но он настойчиво скребся. Пришлось впустить.
— Ну, если уж ты такой умный, — ухмыльнулся я, — тогда предложи, как быть дальше.
— Аф! — ответил Чакки.
— Так и знал, что ничего умнее не придумаешь… — с досады я покачал головой. — Ладно, иди одевайся.
Снарядив Чака в его прогулочную куртку, я оделся сам. Проверил карманы на наличие всех необходимых предметов, вышел из квартиры.
Мороз заметно окреп. Холод пробирал до костей. Мне, уже привыкшему к тропикам, такая погода была совсем не по нраву. Тем не менее и я, и Чакки шагали бодро.
Пройдя несколько кварталов, мы пересели на трамвай. Он как раз притормозил у остановки. Я устроился на сидении, Чак — у меня между колен.
Я ни о чем не думал в тот момент. Не планировал, не создавал в голове искусственные сценарии. Я даже не молился. Хватало того, что я просто куда-то двигался. Движение определяло уверенность, что я все делаю правильно.
По большому счету, правила — это то, чем руководствуются одни люди по решению других. Если правила создаешь ты сам, то фактически становишься непогрешим. Вроде диктатора у власти, который придумывает и отменяет законы в зависимости от того, что выгодно именно ему и именно сейчас. В самые отчаянные моменты есть лишь два пути: первый — стать диктатором собственной жизни, и второй — забиться в угол и ждать, когда обстоятельства благословят тебя или же добьют окончательно.
Я признаю, что слишком долго валялся в своем углу.
— Нам пора выходить, Чак, — сказал я псу.
Он встал на все четыре лапы, полный неведомой решимости. Мы вышли из трамвая.
Я поднял воротник и плотнее закрутил шарф. Перейдя дорогу, мы спустились в проулок и через два поворота очутились в безлюдном дворе. Я набрал код на двери подъезда. Консьержа на месте уже не было. Мы поднялись на третий этаж.
Звонок.