Страница 89 из 112
Сам задержался, чтобы проводить Таню. Было тихо. Сон, казалось, сморил всех: и людей, и животных, задремал даже ветер, запутавшись в кронах деревьев. Замерли в неподвижности тополя, стояли будто веники, опрокинутые ручками в землю. Верхушки еле заметны в небе. Тьма спорила с тишиной — кто сейчас из них хозяин? — потушила и солнце, и луну, задула огни земные, недостало силы погасить лишь звезды.
Разговаривали шепотом. Василь держал девушку за руку, ощущал ее тепло и от этого еще больше волновался.
— Должно быть, это плохо, Таня, эгоистично, но я страшно хочу дожить до победы, — говорил Василь. — Однако ты не бойся, за чужие спины прятаться я не собираюсь. Веришь?
Странное дело: достаточно Василю стать рядом, как Таня чувствует себя маленькой, беззащитной девчонкой. Пусть бы взял на руки и понес. Куда? Разве не все равно? Лишь бы нес. Обвила бы руками загоревшую шею, закрыла глаза, чтобы забыться в тихом полете... Было в ее грезах что-то от детства, как воспоминание о бережных отцовских руках, было и новое, еще неизведанное чувство, звучавшее в ней, как песня — сладкая, чарующая, а слов не разобрать...
Матюша продрог под вербами, которые темным шатром оторочили старую криницу за околицей. Сидел на толстой колоде, неизвестно когда и кем завезенной сюда. Сколько помнит себя Матвей, столько и лежит комель дуба на этом месте, необтесанный, в потрескавшейся коре. Верх бревна, правда, пообтерли штанами и юбками влюбленные, и он стал будто полированный. Сюда собирались на посиделки с гармонистом. А пожилые люди рассказывают: лет пятнадцать тому назад утопил в этой кринице сын куркуля красивую девушку из бедных, потому что не приняла она его ухаживаний. Длительное время криница была заброшенной, но потом история с девушкой забылась, только блуждала из уст уста легенда. Перестали уже люди и брезговать родниковой водой, да и текла она, как встарь, чистой, будто слеза.
Матюша порылся в карманах, разыскивая табак, но там было пусто, мысленно отругал Василя: нашел когда возжаться с девкой. И хотя Василя он поругивал, у самого перед глазами стояли огненные завитки. Ни одному человеку ни за что не сказал бы он о своей любви. Пусть и Маруся не ведает, что носит Матвей в своем сердце. Зачем он ей нужен — одноногий? Разве что пожалеет... Но жалости к себе Матюша не терпел, считал ее наибольшим оскорблением. Ох, Маруся... Да и ушедшего на фронт Миколу, бывшего тракториста, знал Матюша очень даже хорошо, сколько колхозных полей вместе вспахано! Веселый, никогда не унывающий был парень этот Микола и за товарища в нужную минуту умел постоять. Нет, не зря Маруся выбрала именно его, хотя многие заглядывались на рыжеволосую певунью...
Небо на востоке уже начало светлеть, сметая звездный песок. Проснулись петухи. И хотя было их мало, наполнили они предрассветную тишину иллюзией мирной жизни, тишина и тьма расступились, отложив спор между собой на будущее.
...Зашелестела трава, наконец-то пришел Василь.
— Извини, — бросил коротко, присаживаясь на колоде рядом.
— Говори, зачем задержал.
Василь достал самосад, скрутил цигарку, передал кисет Матюше. Лишь после этого горячо зашептал:
— Тебе не терпится! А меня, по-твоему, отец с матерью из глины вылепили? У самого руки по настоящему делу чешутся... Я открою тебе большую тайну, потому что верю тебе, Матвей, как себе. Нет больше сил молчать...
9
Тот сентябрьский день Василь не забудет до самой смерти. Таких дней в жизни выпадает немного.
Фронт рассек Черную Криницу надвое. Бой шел на улицах. Стрельба накатывалась волнами, то стихала, то вспыхивала опять. Звонко лопались мины, в землю били могучие молоты. С потолков сыпалась глина, в хлевах перепуганно ревел скот.
Звякнуло стекло, и отец как сидел на диване, так и повалился молча на бок.
— Батя, что с тобой? Батя!..
Кровавое пятно проступило на груди сквозь рубашку, а глаза отца вмиг стали глубокими, болезненно заблестели.
Василь перевязал рану, как умел, подложил под голову подушку. На беду, матери в хате не было, пошла в хлев покороче привязать корову и задержалась там.
Отец безмолвно уставился на него, похоже, хотел что-то сказать. И выдавил все-таки с превеликим трудом:
— Сынок, запомни хорошо, что говорить стану... Тайна... Есть у меня дело одно... такое...
— Какая тайна! О чем ты, батя? Сейчас мама вернется и я сбегаю за врачом!
— Нельзя ждать, сынок... И врач уже не нужен. — Голос отца с каждым словом слабел. — Слушай и запоминай: придет связной, пароль... Наклонись ко мне... Понял? Слушайся его так, будто я тебе говорю. Повтори...
Какое-то время отец еще шевелил запекшимися от крови губами, затем умолк. Василь безумно глядел в его застывшие глаза. Хотелось кричать, позвать кого-нибудь — и не мог, онемел от ужаса. Не верилось в эту нелепую смерть.
Несколько дней тому назад он спрашивал отца:
— Ты разве не пойдешь на восток?
Отец не сразу ответил:
— Стар я, чтобы в дальнюю дорогу пускаться.
И будто не договорил чего-то, виновато отвел глаза.
Так вот почему он не ушел с другими! Теперь становилось понятным его поведение в последние дни, несвойственная нервозность, сдержанность даже в разговорах с домашними. Отец боялся, что сын в душе не оправдывает его решение, а объяснить ничего толком не мог.
Не знал Василь Маковей, как мучился отец перед смертью, колебался: имеет ли он право открыться даже сыну. Старшие над ним подробно говорили о том, что должен он делать. А вот насчет смерти... Быть может, полагается все унести с собой, чтобы неосторожные слова на прощанье не повлекли за собой новые жертвы. Но ведь сын — не ребенок. Так или иначе его все равно пришлось бы со временем вовлекать в опасные дела... Сын-то — комсомолец!..
Как завороженный слушал Матюша Супрун рассказ Василя. Схватил за руку, до боли сжал.
— И ты молчал! До сих пор молчал!
— А ты? Ходил бы, трепался повсюду?
— Почему же сейчас?
— На это, Матюша, есть причина.
И Василь тут же рассказал другу о неожиданном визите Бугрова.
— Что, если это тот самый человек, которого должен был дождаться батя? Почему бы — нет?.. Но вдруг провокатор? Как проверить?
Матюша подскочил, стукнул деревяшкой.
— Поручи мне! — зашептал горячо. — Ведь ты же друг, Василь, скажи — друг?
10
В неглубокой ложбине по другую сторону Перекопского тракта буйно разрослась лебеда. Лыска хрумкала травой и, не поднимая головы, шаг за шагом продвигалась дальше.
Грицко босиком, в длинных из чертовой кожи портках, белой, только вчера выстиранной Марусей рубашке лежал на косогоре в пахучем бурьяне, жевал молодые стебельки кашки. Не сказать, чтобы вкусна была травка, зато ее вдоволь. Весь косогор, словно гречневым цветом, укрыт кашкой вперемежку с лебедой и калачиками. Среди этой зелени то там, то здесь поднимают белые головки рано расцветшие ромашки, желтые шляпки одуванчиков напоминают маленькие солнца. До самого горизонта степь выткана шелками живых цветов.
На едва заметной тропинке между бурьянами прыгает острочубый жаворонок. Птичка старательно чистит клювик, трет его о землю то одной стороной, то другой, прихорашиваясь; крохотные, как зернышки, зеленоватые глазенки время от времени затягиваются влажной поволокой. Но едва Грицко пошевелил затекшей рукой, как жаворонок вспорхнул.
В траве ползают вереницы божьих коровок в ярких сарафанах, снуют жучки, муравьи, для которых трава эта поистине дремучий лес. Грицко смастерил крохотную тележку из листа щавеля, запряг в нее сизого жука. Жук поначалу прикинулся мертвым, затем принялся возмущенно гудеть.
— Ишь ты! — удивился Грицко. — Мотор завел, а работать не хочешь?