Страница 88 из 112
На кровати по-домашнему разместились две девушки. Маруся Тютюнник, у которой поселился Гнат Петрович, только что открыла Василю двери и, пока он вытирал в сенях сапоги, успела снова забраться с ногами на кровать и смеясь что-то рассказывала шепотом подруге на ухо. У нее были пышные волосы, цвет их можно было сравнить и с золотом, и с лепестками подсолнуха, а брови, будто для того чтобы подчеркнуть белизну лица, угольно-черные.
Подруга ее ловкими движениями тонких пальцев теребила кончик косы. Когда Василь переступил порог, она бросила на него взгляд украдкой, зарделась, на щеках при этом обозначились ямочки.
Маруся сердито мотнула головкой-подсолнухом, всплеснула руками:
— Таня, ты же меня совсем не слушаешь! Говорю, говорю...
— Ну что ты, Маруся, я ведь слышу, — смутилась Таня. — Знаешь, давай лучше поможем Ивану, а то он скоро шапку пустит по кругу: «Подайте Христа ради...»
В мягкий юношеский басок, почти затихающий на низких нотах, вплелись звонкие девичьи голоса. В комнате сразу будто посветлее стало, повеяло весенним ветерком, только Матюша вроде и не слышал песни, сидел, погруженный в свои раздумья.
Лица озарились, глаза заблестели, взволнованно бились сердца. Перед глазами проплывали безграничные просторы Родины, по которым «от Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей» шагают они, ровесники из Черной Криницы, друзья.
Ваня Климчук перебирал струны мандолины и видел себя в неприступных горах Сибири с рюкзаком за плечами и геологическим молотком в руках. Давняя мечта, с детства. Сбудется ли она теперь? А если да, то когда? Кто может сказать что-нибудь определенно?
Василь тем временем думал о другом. Ему не давал покоя разговор с безвестным другом отца. Кто он такой? Может, это и есть тот самый человек, о котором вспомнил перед смертью отец? Как проверить? В душу не заглянешь...
Несколько минут молчали под впечатлением песни, потом заговорили, засмеялись все разом.
— Вы не знаете, девчата, кто первым сказал, что песня — это крылья?
Ваня осекся под тяжелым взглядом пронзительных глаз Матюши.
— Довольно! — выкрикнул Матвей. Вскочил с места, да так проворно, что табурет кувырком отлетел к печи. — Хватит, говорю! До каких пор будем бренчать, песенками забавляться?
В хате повисла гнетущая тишина, лишь безучастные ко всему постукивали на стене ходики.
— Песню ты, Матюша, не трогай, — сказал Василь. — Ваня верно говорит, песня — это крылья...
— Ну и лети на этих крыльях под окно к Альсену щебетать романсы! — гневно закричал Матюша. — А с меня хватит, напелся вот так! Мне бы гранату в руки — и в самую гущу, в кубло ихнее швырнуть! Чтобы знали гады...
Скрежетнул зубами и, тяжело стуча деревяшкой, направился к дверям.
— Стой! — сурово приказал Василь. — Дело есть, да и о дисциплине не забывай. Без нее нельзя сейчас.
— Дисциплина, — насмешливо процедил Матюша. — Она существует не для того, чтобы принуждать человека песни петь, когда ему плакать хочется.
— Остынь... Именно для того и существует, товарищ Супрун. По крайней мере, может сложиться и такая ситуация.
Василь обнял друга за плечи, усадил опять на табурет и надолго умолк. Чувствовал в гневе Матвея правду. На сердце уже так наболело — кусок хлеба в горло не лезет. Бросить бы все и податься на восток, вдогонку фронту. Шел бы ночами, не спал, не ел, на четвереньках передвигался, лишь бы своих догнать. А тогда... тогда уже ничего не страшно. Плечом к плечу. В руках оружие. Любое... Хоть на смерть... А здесь? Да, Матюша говорит правду, кулаки сжимаются сами собой, когда видишь, как в Черной Кринице хозяйничают чужеземцы. Надменные, самоуверенные. Что хотят, то и делают. Сцепишь зубы и молчишь. До поры...
Таврия! Сивашские степи... Равнина — негде спрятаться. Не зря немцы так спокойно чувствуют себя здесь. Разве что в плавни к Логвиненко податься? А может, в Крым?..
Василь вздохнул. Понимал, что и Ваню Климчука, и девушек гложут сомнения, и сердился на них: почему молчат, будто воды в рот понабирали? Иван перекладывает в руках мандолину так, словно это горячий утюг, в больших Таниных глазах — молчаливый упрек, не поймешь, кто перед нею виноват: Матвей или он, Василь. Впрочем, Таня вообще неразговорчивая, отроду такая. Но Маруся, почему эта сорока умолкла? Разглядывает Матюшу, будто впервые увидела.
Василь сдернул с головы кепку, ударил в сердцах о лавку. Волосы его вздыбились причудливым нагромождением, и Маруся, не удержавшись, взорвалась смехом. Это было так непонятно и неожиданно, что поразило не меньше, чем Матвеева вспышка.
Василь растерялся. Почему она хохочет? Какой недалекий у нас руководитель? Это хочет сказать Маруся? Если так, пусть выбирают другого, он снимет с себя обязанности секретаря подпольного райкома комсомола. Подняли на смех — дальше ехать некуда... И Таня, и Климчук, Матюша и тот улыбается, а Маруся...
Взгляд Василя упал на зеркало, висевшее над этажеркой. А будьте вы неладны! Расчесал пятерней на голове петушиный хвост и так громко вздохнул, будто сбросил тяжелый мешок с плеч.
— Докладываю райкому, — сказал Иван, и все притихли. Климчук умел находить момент, когда к месту было вставить и свое слово. — Вчера был на водокачке. Дальше медлить нельзя, зерно мокрое, прорастает.
— Раздать многодетным, — предложил Василь. — Разве не для этого прятали? К Первому мая подарок от советской власти. Кому пуд, кому два...
Мысль всем понравилась, девушки были в восторге. Комендантский взвод гауптмана Альсена будто веником повыметал все сусеки, мало кому удалось что-нибудь припрятать. В Черной Кринице щелкал зубами голод. А тут такая радость, да еще на праздник!
Набросали список вдов и солдаток, лишь вокруг одной фамилии разгорелся спор. До войны в Чернокриничанской МТС работал инженером-механиком коммунист Павел Иванович Литке, из немцев-колонистов. Машины не успели вывезти в тыл, пришлось сжечь. Кое-кто из бывших колонистов подался на службу к пришельцам из фатерлянда, а Литке уже полгода прячется. Альсен обещает ему помилование и прибыльную должность, но Павел Иванович не откликается ни на посулы, ни на угрозы. Ходят слухи, что комендант намерен в отместку расправиться с семьей Литке.
Матюша хмурил брови и упорно не соглашался с товарищами.
— Фриц он и есть фриц, хоть спереди на него взгляни, хоть сзади. Прикинет, что к чему, и прибежит к Альсену за подачкой.
— Ну, знаешь! — возмущенно заморгала пушистыми ресницами Таня. — Тельман тоже немец.
Матюша растерялся:
— Так это же Тельман!
— Кондратова расстреляли, — сообщил Василь. — Позавчера на глинищах. Приезжал какой-то высокий чин из Азовска, думали, с собой заберет. Обычно они всех туда сперва волокут, но на этот раз...
— Антона Семеновича? Откуда ты взял? Он же успел эвакуироваться.
— Не успел. С самой осени прятался, изредка домой заходил. Какая-то сволочь выследила.
Антона Кондратова знали все. Несколько лет он руководил сельскими комсомольцами, в канун войны взяли его инструктором в райком партии. Сельчане любили Кондратова за отзывчивую душу, за справедливость, случалось, и суровую, но всегда честную.
— Вот видишь! — опять вскипел Матюша. — Пока мы сидим на печи, фашисты бьют без промаха. Такого человека... А Яхненко? А Свириков? Ковальчук?.. Сколько хороших людей замучили, постреляли. К мести! К мести они взывают!
И снова застучал деревяшкой по хате.
8
Расходились по одному далеко за полночь. София Климчук, мать Ивана, в чьей хате собиралась молодежь, тревожно отодвигала занавеску в темной спаленке, прислонившись лбом к холодному оконному стеклу, глядела, как ныряют припозднившиеся гости в густой мрак, словно в замутненную воду. Тревожно крестилась: «Господи, не ровен час...»
Василь шепнул Матюше:
— Подожди под вербами, есть разговор.