Я вернусь в твою жизнь

— Василина, мы отвезём тебя домой, а сами пару часов погуляем. Ничего криминального, — Семён смотрит серьёзно и внимательно, а я уже ощущаю себя в меньшинстве и как-то обидно это оказывается. — Отдохни, ты устала. Мы просто съездим в парк. Всё будет хорошо. Она же со мной.

С ним.

После этих слов внутри и правда как-то тревога рассасывается. Ну в самом деле-то. Просто… просто очень непривычно это. Настя всегда была со мной, для меня, моя. Теперь же мне придётся делиться её любовью и обожанием. А то, что Семёна она будет обожать, я даже не сомневаюсь.

Но вместе с этой родительской ревностью снова пробивается тёплое чувство. Некое равновесие. Спокойствие за Настю в первую очередь. Мы ведь все под Богом ходим.

Меня эта мысль тревожила с самого её рождения, и даже раньше, наверное. Конечно, у неё есть моя сестра, не дай Бог что со мною, но у Люды своя семья.

А теперь у неё двое родителей. И в определённой степени меня это успокаивает.

— Хорошо, — киваю. — Только на мороженое больше не налегайте.

— Мы будем паиньками, — невинно улыбается Семён, заставляя меня невольно засмотреться на эту его такую знакомую мне улыбку, а сам подмигивает Насте, которая прячет свою хитрую и такую похожую.

Утром следующего дня он забирает нас и отвозит в клинику.

Эти три часа, что я провела вчера одна, оказались сложными, но в то же время нужными мне. Я в полной мере осознала, что теперь у моей дочери двое родителей. И ответственность тоже делится на двоих. Я привела мысли в порядок и заставила себя хотя бы немного отдохнуть. Потом спокойно собрала всё необходимое для госпитализации.

Семён привёз Настю уже вечером. Сам заходить не стал, отчитался о съеденном ею и уехал. Настю же было не остановить. Она без остановки рассказывала, где они с папой гуляли, что видели и что ели. Как папа строил с ней рожицы и фоткал.

В каждом предложении вот это “папа” было сказано с предыханием и искренним восторгом, а глаза искрились откровенным счастьем.

— Если что — звони, Василина. И пиши, пожалуйста, ладно? — я заметила, что в его взгляде через видимое спокойствие прорывается тревога.

— Обязательно.

— Давай, дочь, — треплет он Настю за косичку. — Я пока за чешками, а ты тут слушайся маму и доктора, хорошо?

— Хорошо, — кивает она. — Мне понадобятся белые и чёрные, пап. Чёрные для репетиций, а белый для концертов.

— Найду, — подмигивает он, а потом, махнув, уходит.

Я беру дочь за руку и иду в палату. И понимание, что мы больше не одни, действительно греет и успокаивает, вселяя уверенность, что всё будет хорошо.

22

— Мам, папа не звонил? Он нашёл нужный размер чешек? И белые, и чёрные? — спрашивает Настя, когда я усаживаю её на каталку, а медсестра поправляет горловину операционной сорочки.

Мне стоит колоссальных усилий сдержать дрожь рук и не скатиться в панику и слёзы. Потом поплачу, когда её заберут.

— Звонил, конечно, — киваю и заправляю под шапочку выбившуюся волосинку. — Много-много раз. И чешки купил. Целых три пары, представляешь? Белые, чёрные и серебристые нашёл.

— Они очень редкие! — в глазах малышки вспыхивает огонёк, но я вижу, что ей тоже тревожно, просто детская психика пытается это спрятать.

— Вот и я о чём! — улыбаюсь ей.

— Нам пора, мамочка, — говорит медсестра, заставляя моё сердце застучать быстро-быстро. — Скоро увидитесь.

— Конечно, — киваю, и целую Настю в щёку. Обнимать уже нельзя, на ней рубашечка стерильная. В оперблоке вроде бы должны переодеть ещё в одну, но всё же медсестра предостерегает.

Настя ложится, глубоко вздохнув. Умница моя. Сильная! Не то что я.

Я сжимаю её пальчики и иду рядом с каталкой до оперблока, в который меня уже, естественно, не впускают. И уже у самых дверей замечаю Семёна. Он стоит в наброшенном одноразовом халате и бахилах и, улыбаясь, машет Насте, показывая в руке целых три пары детских танцевальных чешек. Настя улыбается и машет ему в ответ, а потом двери за ней закрываются.

И тут силы оставляют меня. У неё не жизнеугрожающее состояние, операция плановая, но всё же это операция! Наркоз, отсутствие мамы рядом сейчас в окружении чужих людей в масках.

Приваливаюсь к стене и съезжаю вниз, стараясь глубоко дышать. Профессор сказал, что операция будет длиться около двух часов, и это, на самом деле, не так уж и долго. Но для меня это вечность.

— Эй, ну ты чего? — Семён спешно подходит и опускается передо мной.

— Мне страшно, Семён, — впервые, наверное, говорю вслух. Раньше я не позволяла себе, да и некому было.

— Всё будет хорошо, вот увидишь! Ты же сама понимаешь, что без этого никак? Она терпит боль. Постоянную, Вась. И у неё есть мечта. Что может быть лучше, чем когда детские мечты сбываются?

— Знаю, — шепчу и прижимаюсь щекой к его руке, скользнувшей по моей скуле.

Понимаю, что это просто эмоциональный момент, что между нами пропасть. Но сейчас, сию секунду мне это нужно. Его невинная ласка, его твёрдое плечо рядом. Нужно внезапно так сильно, так остро, что я отчётливо понимаю, что без него не справлюсь просто.

— Вставай, давай, — он поднимается первым и тянет меня за руку. — Пойдём кофе выпьем.

— Я хотела дождаться, пока в операционную войдёт профессор, — говорю, поднимаясь на деревянных ногах.

— Он уже там. Зашёл ещё до того, как Настю привезли. Ближайшие часа полтора к нам точно никто не выйдет, Вась. Пойдём. Иначе, когда дочь проснётся, она увидит перепуганную бледную мать, а ей нужна будет поддержка. Сама это всё знаешь, что я рассказываю.

— Да, ты прав, — киваю. — Идём.

Мы спускаемся в кафетерий в клинике, берём по стакану и садимся за небольшой столик. Рядом обедают две медсестры, за другим столиком санитарка, у окна какой-то мужчина пьёт кофе, наблюдая за поливом газона прибольничной территории.

Мы же с Семёном садимся и пьём молча. Слова никакие сейчас не идут. Он смотрит на меня, а я на свои руки. Но… напряжения нет. Не между нами. Общее — за дочь, но оно как шар окутывает нас, а не разделяет.

— В Сочи есть классный реабилитационный центр для детей с нарушениями опорно-двигательного аппарата. Мне кажется, вам стоит туда поехать, — говорит спустя несколько минут молчания. — О стоимости не беспокойся, я всё беру на себя.

— Спасибо, Семён, твоя забота очень ценна для меня и для Насти, — улыбаюсь. — Она с первой секунды от тебя без ума.

— Я от неё тоже, — усмехается. — Это так… так неожиданно было — узнать, что ты уже пять лет как отец. Мне кажется, я никогда не смогу даже описать всё то, что в душе творилось, пока я пытался осознать. Это ведь так невероятно — ребёнок! Дочка!

Он такой искренний. Такой эмоционально открытый. Как когда-то. Он ведь ещё тогда, будучи совсем молодым, когда о детях обычно с содроганием думают, как о проблеме, скорее, ещё тогда отзывался о них с восторгом. Помню, как спрашивал, родила ли Карина, как рассказывал о брате-младенце своего друга.

Снова чувствую болезненный укол совести. Не исправить уже сделанного, не воротить, но ведь можно выстроить будущее. У Насти есть отец, с которым ей повезло — и это замечательно.

Мы допиваем кофе и возвращаемся в холл перед оперблоком. Здесь полнейшая тишина, и у меня снова поднимается дрожь внутри. Опять никакие слова не идут, поэтому молчим.

А потом вдруг слышится стук колёс, я вздрагиваю всем телом, когда двери распахиваются, и медсёстры вывозят каталку. Бросаюсь к ней, но Семён удерживает меня за руку по знаку одной из них.

— Она спит, — сообщает профессор, вышедший вслед за каталкой. — Операция прошла успешно, девчуля ваша молодец — крепенькая. Сделали всё, как планировали. Из наркоза вывели, но дали снотворное, пусть ребёнок отдохнёт. Сейчас её отвезут в реанимацию, через пару часов сможете к ней зайти.

— Спасибо, — могу лишь сдавленно прошептать и не могу себе отказать сжать маленькую ручку осторожно.