Мангазейский подьячий

— Потом мы хотели твою девку запытать, чтобы узнать, где ты прячешься, да кто ж знал, что с тобой — дочка Телятевского будет и всех наших людей пожжет? Муженек опять закричал, что ты на князя работаешь, да у меня… — она снова дотронулась до носика, — Выкрал ты княжну, головой заморочил и выкрал. Точно — из боярской семьи, простолюдину такое не по силам. А потом ты даже меня обманул, когда в Подоле о себе дал знать. Можешь радоваться — Венец, вместе с тобой, Морозовы ищут в Туле, хитроумный мальчик.

Я зыркнул исподлобья и опустил голову снова.

— Ну а я, с сыном, в Мангазею выехала. Понятно же, на чей Источник ты нацелился. На Осетровский, других-то свободных нет…

Боярыня кашлянула и, чуть повернувшись, щелкнула пальцами. Откуда-то сбоку ей принесли невысокий резной столик — деревянный, конечно, мы же на Руси — на который с поклоном выставили серебряный кувшин и узкий серебряный же кубок, немного похожий на фужер для шампанского. Из кувшина налили темно-красную жидкость, слишком пахнущую вином, чтобы быть кровью, хотя, окажись боярыня вампиршей, я бы не удивился. Интересно, а сундук со сменой одежды за ней сзади тоже таскают?

— И тут ты меня снова провел, гордись. Тех, кто обманул меня аж дважды, можно по пальцам одной руки пересчитать. А тех, кто после этого прожил долгую и счастливую жизнь — и считать не надо. Потому что нет их, не зажились они на белом свете.

Она аккуратно окунула губы в вино. Хотя я бы, наверное, предпочел бы все же вампиршу. Та была бы не такая… мерзкая…

— А ты… у тебя это получилось четыре, четыре раза! Третий — когда ты у меня Тувалкаина похитил. Не знаю, как про него узнал, но ты мне все расскажешь, и про это и про то, где сейчас старый змей прячется. Четвертый — когда Люту мою изгнал. Это ж ты, точно ты это сделал! Люта того, выслеживала, кто меня…

Боярыня пошла красными пятнами.

— Кто меня… кто меня… Да еще и всему городу об этом… наврал!

— Это не я, — буркнул я. Нет, честно, за сплетни о боярыне, хотя я к ним, вернее, к их распространению, не имел ни малейшего отношения, мне было стыдно. Немножко.

— Чтооо?! — Морозова зашипела, как будто у нее в роду были не бояре, а анаконды, — Не ты?! Это не ты… МЕНЯ?!

— Вас — я. По всему городу — не я.

Боярыня замолчала. Я даже снова поднял голову, чтобы посмотреть, чего она там притихла. Морозова, наклонив голову, внимательно меня рассматривала. Как какого-то редкостного гада, приползшего к ней в спальню.

— Ну хорошо, — неожиданно сказала она, — Тогда язык я тебе отрезать не буду. Только руки отрублю. Чтобы весь остаток жизни ты думал о том, кого не стоило трогать…

— И за какие места, — не удержался я.

— А, может, язык все же отрежу…

Она помолчала еще немного, пыхтя от возмущения, но постепенно успокаиваясь.

— Провел ты меня, да… — наконец продолжила она изливать накопившееся на душе, — Провел. Не подумала я, что ты можешь раньше меня прибыть, не подумала, что можешь англичашкой притвориться, не подумала, не подумала, не подумала…

Морозова, похоже, вошла в какой-то транс, потому что начала бормотать что-то совсем неразборчивое. Нет, не волшебный транс, а этот… как его… состояние аффекта, вот.

— Даже когда ты сам пришел ко мне и сам, САМ, подьячим назвался — и тогда не поняла! — взвизгнула она, я даже подпрыгнул, — Подумала только, что лицо знакомым кажется. В свой дом пустила, змея ползучего, гада подколодного! А ты… меня… ОПЯТЬ! Скоморох!!!

Она не выдержала, вскочила с кресла и пнула меня в грудь. Я чуть не завалился на спину. Эй, осторожнее, чуть все не испортила…

— Руки отрублю, — деловито принялась перечислять она, — язык вырежу и глаза выколю. Потому что ты меня больше никогда коснуться не сможешь и никогда, никогда, никогда не увидишь голой, голой, голой…

Ну вот, опять началось…

Залпом выхлестав бокал вина, боярыня чуть успокоилась и продолжила:

— Вот тут-то ты и ошибся, отродье Осетровских. Когда я… выбралась… потом, когда успокоилась… я поняла, поняла, поняла… Терем ведь раньше Осетровским принадлежал, и не все тайные ходы мы в нем нашли. А это был — родовой тайный ход, что только по крови открывается. Значит — Осетровский тут ходит, вокруг меня, да мерзости творит. Тут-то я про подьячего с Венцом и вспомнила. А потом вспомнила, где лицо того подьячего, что в дом ко мне обманом проник, видела. Со своей матерью, Иркой, ты же одно лицо! И я поняла, всё, всё, всё…

Снова бульканье наливаемого вина. Жадные глотки.

— Всё про тебя поняла, — наконец, чуть успокоившись и отдышавшись, произнесла она, — Корешок Осетровских, что затаился, да удобного момента выжидал. Где твой родовой Источник — ты знал, в Мангазее, а где именно его искать — не догадывался. Вот ты и выжидал, знал, что рано или поздно кто-то из бояр найдет способ. И дождался. Про Венец узнал, дьяка с татем зарезал, да и в Мангазею бросился…

Надо же, какой я продуманный оказывается. Сам от себя не ожидал. Я-то думал, я случайно в это дело влип.

— Но ничего, ничего, ничего… Я тебя поймала и ты теперь мне все расскажешь: и где Источник, и где Тувалкаин, и где Люта, кто еще тебе помогал. Расскажешь — жить будешь. В темнице моей подземной, но жить. Покалеченный — но жить. А не расскажешь — запытаю и на кол посажу.

Наверное, все дело в том, что у меня слишком богатая фантазия. Говорят, что людей с хорошее фантазией легко пугать пытками — они сразу же представляют все, что с ними сделают и их и, собственно, пытать-то и не надо. Но у меня она, видимо, чересчур хорошая — все те ужасы, что Морозова мне перечисляла, я сразу невольно представлял, но в виде какого-то фильма. А себя в главной роли этого фильма я не видел. Как будто это с кем-то другим произойдет. И нет — вовсе не потому, что я не знаю, как это выглядит. Видел я, как людей на кол сажают, я, в конце концов, в Разбойном Приказе работал. Неприятное зрелище…

— Ну? Что молчишь?

Меня встряхнули за воротник кафтана. Я поднял голову и широко улыбнулся.

Я ведь не молчал. Я Огненное Слово дочитывал.

Что может Огненное Слово, если оно вызывает совсем-совсем маленький огонек, похожий на огонек спички? А другого у меня и нет. Сжечь всех врагов оно, конечно, не сможет. А вот пережечь веревки, которыми я связан — запросто. Главное — быстро его произносит, чтобы успевать голову поднимать и никто не заподозрил, что я Слово какое-то произношу. И прикинуться неуклюжим кулем, чтобы стрелец не за спиной стоял — а то огонек может увидеть — а рядом со мной. Ну а запах паленой веревки в церкви, где всё ладаном пропахло, и так никто особо не почует.

Ну, по крайней мере, я на это надеялся. И мне повезло.

Сбросив веревки я… нет, не вскочил на ноги. Рано еще. Наоборот, я бросился в ноги тому стрельцу, что стоял подле меня, и, ухватив за сапог, перекинул стрельца через себя.

Кажется, тот налетел на боярыню — по крайней мере, за спиной что-то завизжало и загремело — но мне было не до того, чтобы оглядываться.

Быстрое Слово!

И я оказался у стены раньше, чем остальные стрельцы успели очнуться.

Липкое Слово!

И я побежал вверх по стене, как Человек-Паук.

— Не стрелять! — рявкнула боярыня Морозова, — Не стрелять!

Судя по лязгу, в запале она не просто крикнула, а Повелела, и стрельцы попросту побросали оружие на пол.

Некогда мне оглядываться, некогда…

Я взмыл по стене вверх, мимо узкого окна, перебрался на потолок, вернее, он здесь «небо» называется, пробежал по кругу, оттоптав ноги нарисованным ангелам — надеюсь, они не обиделись — и, почти в самой верхней точке, на уровне обруча огромного светильника-паникадила, наконец, остановился.

Посмотрел вниз.

Забавно смотрелось. Как будто, задрав голову, смотришь на потолок с пола, а по этому самому потолку бегают человечки. Вон те, что в углу рядком лежат — это мои… уф, слава богу, я все правильно рассчитал… Вот эти, оранжевые — морозовские стрельцы. Столпились кучкой прямо подо мной, как будто ловить собираются, если я вдруг спрыгну с неба. Я переполз на другую сторону паникадила — и стрельцы послушно перебрались в ту же сторону.