Страница 18 из 20
— Ребята! — закричал Левка. — Это же Бурун!
Да, это был Бурун. Он сопротивлялся яростно, отчаянно, отбивался ногами, рвался. Наконец Афанасий стянул ему руки ремнем. Стало очень тихо.
Левка достал смятую пачку сигарет, вытряхнул на ладонь горсть табачных крошек.
Подошли рабочие, с ними Джоев и Пшеничный.
— Связали? Сейчас в машину и в контору! В город уже сообщили.
— Ну, все, — захрипел Бурун. — Сгорел.
Афанасий сходил за подводчиком. Мужик виновата улыбался.
Возле телеги кружили вороны. Заметив нас, они взлетели и уселись на сосновой ветке, хрипло каркая.
— Пророчат, чертовки, — блеснул золотым зубом Бурун. — Эх, как сгорел. Начисто. И дыма нет.
Афанасий подошел к подводе.
— Справный конек, — заметил Афанасий. Тронув мокрые мешки, повернулся к мужику. — Рыбка?
— Она…
— Ступай лезь в кузов. Смирнов! Бери вожжи и погоняй. Не заплутаешься?
Лошадь скосила сливовый глаз. Я еле приладил вожжи, делал это впервые и, наверно, не так, как нужно, развернул подводу и зачмокал губами. Лошадь послушно побрела по прелой листве.
Я ехал один сквозь тайгу, в кронах вековых кедров метался и гудел жаркий ветер, и было очень одиноко и тоскливо.
Домой добрался затемно. У конторы поджидал меня Афанасий.
— Как Алик?
— Нету больше Алика… Только в вертолет стали заносить…
В эту ночь мы не спали. В общежитие пришел И. Ф., долго сидел за столом.
Напряженные дни переживает наш поселок. Рабочие, рыбаки, охотники взбудоражены происшедшим. Люди напряженно ждут окончания расследования, суда. В конторе поселился следователь, совсем молодой. Днем он иногда купается в Серебрянке вместе с нами.
Работа не клеится, мы измучены ожиданием, но покуда новостей нет, и постепенно к следователю и его помощникам в поселке привыкают. Потом следователь уехал в город.
Парень держался довольно спокойно, на вопросы отвечал как-то вяло:
— Мы давно ходили на пруды по рыбу. Удавалось. Сбывали добычу леснику, он солил, коптил, вялил и переправлял в соседнее село. Там магазин имеется, а в магазине лесникова сродственница продавцом работает. Потом дружинники дежурить начали. Ловить очень трудно стало. А к выпивке привыкли. Мы подумали, — монотонно рассказывал парень, — и решили еще несколько ездок сделать. Рассчитывали — заснут сторожа. Просчитались. Оба раза возвращались пустыми. Тогда Бурун задумал идти в открытую. И пошли.
— Скажите, подсудимый, что вы понимаете под словом «в открытую»?
— Припугнуть дружинников хотели. Пригрозить ножиком.
— Продолжайте.
— Подъехали к прудам еще затемно. Сняли сеть. У костра сидели те пацаны, дружинники. Подошли, присели у огонька, закурили. Хотели с ними по-хорошему договориться, по сотне сулили. Не вышло. Очкарик, щупленький такой, и говорит: «Рыбы имеют научную ценность. Опыты над ними производятся». Начал мозги заливать про всякое там государственное значение, дескать, когда разведем их по всей Сибири, тогда и ловите на здоровье. Целую лекцию прочитал. А как увидел, что с сетью в воду зашли, ровно шилом его подтолкнули: руками в сеть вцепился, тащит… не пускает. Ну тогда… и…
— Бурун поднес ему. Вполсилы. Упал очкарик, не копнулся.
— Чем «поднес», — нахмурился судья. — Кулаком?
— Пошто кулаком? Свинчаткой.
Парень замолчал. Прокурор вызвал подводчика.
— Оборони господь этакую страсть узреть. А все же довелось, истинно говорю. Только не виноватый я, пальцем до них не коснулся. Рыбу грузить — мое занятие. Погрузил, покидал в мешки — и амба. Запрягай, поехали!
Прокурор повернулся к Буруну.
— Вы подтверждаете показания Махлонова?
— Подтверждаю. У Махлонова одна функция: прислуживал. На побегушках был — подавал, приносил. Что хотите мог выполнить, хоть сапоги лизать, лишь бы деньги платили. Вот и вся его функция.
— А подручный ваш? — прокурор покосился на высокого парня. — Он что должен был делать?
— Ха! У этого никакой функции, потому что кругом дурак! — Бурун держался нагло, явно рисуясь. Понимал, что терять нечего. — Когда очкарика утихомирили, этот схватил полено из костра и хвать меня по зубам! На совесть хватил. Я уже со своей фиксой попрощался.
— С чем?
— Видите — фикса? — Бурун постучал пальцем по золотому зубу. — Не золото. На здоровый латунь надеваем. Так вот чуть фиксу не выбил мне чернявый. Здорово меня распалил. Дал я ему прилично, а он опять полез, такой настырный оказался — страсть. Еще я ему сунул, еще. Рыбу тем часом погрузили и ходу! А он, чернявенький, на подводу прыг, давай мешки скидывать. Да еще разок меня зацепил. Пришлось его пописать…
Судья с трудом установил тишину.
— Душу он мне разворошил. Я и остервенел. Вроде соображение потерял. К тому же выпили прилично. Плохо помню. Забыл…
— Не помнишь?! — гаркнул на весь зал Джоев. — Ах ты, шакал!
Судья укоризненно взглянул на директора. Бурун заторопился.
— Не буду темнить. Чего там. Просто свидетеля оставлять было никак невозможно. Я не доктор, не знаю, какое ранение смертельное, какое не смертельное. Боялся — очухается, тогда сгорим.
Процесс закончился через три дня. Предоставили последнее слово подсудимым. Подводчик канючил про лошадь, подводу, нес околесицу. Высокий парень расплакался. Бурун говорил очень тихо, не поднимая головы:
— Пусть суд дает, что положено. Искуплю работой. Больше никогда такого не допущу. Хватит. Поумнел.
Суд совещался недолго. Буруна приговорили к расстрелу, остальных к длительному заключению. Бурун опустил голову, высокий парень снова ударился в слезы, а Махлонов вскочил, затравленно озираясь:
— Не хочу! Милые, дорогие, не хочу. Простите!
В конце августа в столовой ко мне подошел Колдин. Я только что возвратился из четвертой бригады. Колчин посидел, покачался на стуле и, дождавшись, покуда я выпил компот, сказал:
— Идем. Все давно собрались. Тебя ждут.
— Куда?
— У нас собрание.
В общежитии были только наши ребята и Иван Федорович.
Осунувшийся Пшеничный сидел отдельно от всех. Левка шепнул мне:
— Старик все нам рассказал. Сейчас потребуем отчета от Ползучего!
Учитель встал. Ребята повернулись к нему. Пшеничный тоже поднялся.
— Ты можешь пока сесть. Начнем. Здесь все свои. Все комсомольцы, так что можно считать наше собрание комсомольским. Один у нас вопрос. Моральный облик комсомольца Пшеничного. Заранее оговорюсь, что наше собрание, так сказать, предварительное. Мы собрались сюда затем, чтобы поговорить откровенно с членом нашего коллектива, с комсомольцем, с воспитанником нашей школы, одноклассником. Вот он сидит перед вами. Я предлагал ему тогда рассказать все товарищам, а ему есть о чем рассказать. Пшеничный отказался. Что ж, пусть сделает это сейчас.
И Пшеничный рассказал о том, как нарочно медлил, когда шел за помощью, и о том, как жег костер. Ребята сидели пораженные. Пшеничный рассказывал подробно.
— Скажу еще. Не могу больше таиться. Я постепенно стал догадываться, что Бурун и его друзья делают какие-то комбинации. Деньги у них водились немалые, угощали и меня раза два. Но я на все смотрел сквозь пальцы, хотя должен был бы догадаться. Выходит, угощали меня ворованной рыбой, на ворованное пили…
— Поздненько ты раскаиваешься, — перебил Пшеничного Генка. — Эх, Ползучий, Ползучий! Не зря мы тебя в школе так прозвали.
— Но, ребята, вы не поверите мне, но я клянусь, что никогда, никогда в жизни не повторится. Я хочу смыть с себя пятно. Что мне надо сделать? Говорите. Я сделаю все, выполню любое приказание, пойду на любую работу, бревна в тайге таскать, ну, словом, что найдете нужным, любое…
— Да на черта ты нам сдался! — крикнул Левка. — Тебя судить надо! Эх, дать бы тебе как следует!
— Что ж, судить меня, наверное, будут. Я написал в город следователю письмо. Сейчас вам прочитаю. Вот. «Товарищ следователь, я глубоко виноват перед своими друзьями, я добровольно сообщаю о своих поступках…»