Страница 10 из 20
— Здесь тепло, светло и мухи не кусают, — лениво проговорил Бурун. — Аллах с вашей росомахой. Лучше в картишки перекинемся.
Мы с Пшеничным двинулись в восточном направлении.
Иван Федорович перед уходом тщательно проверил мой компас: места незнакомые, легко заблудиться.
Я шагал не торопясь, прокладывая лыжню. Пшеничный шел позади. Честно говоря, мне вовсе не хотелось идти с Ползучим, но Левка отказался наотрез, а Иван Федорович чувствовал себя неважно.
Пшеничный же, когда все отказались, согласился.
Стало темнеть. Мы присели отдохнуть. Я спросил Пшеничного, не жалеет ли он, что поехал в рыбхоз. Пшеничный ответил уверенно:
— Нет, теперь нет.
Ясно, почему «теперь»: Катя. Я поковырял прикладом двустволки пышную шапку снега на пне. Пшеничный сидел на поваленной лесине, постукивал широкой лыжей по гнилому стволу. Меня почему-то раздражали гулкие удары. Я отвернулся и стал смотреть на запорошенный снегом кустарник. Непонятные сложились у нас с ним отношения, то есть не то что непонятные, а какие-то запутанные. Я понимал, что Пшеничному нравится Катя, но Катя многим нравилась.
Не нравилось что-то мне в этом парне. А это «что-то» казалось неуловимым. Внешне Пшеничный был приятен, держался со всеми по-товарищески и всегда старался помочь. Особенно старательно навязывал нам деньги в долг, когда не хватало на кино: причем я точно знал, что Пшеничный, не задумываясь, даст, если попросить взаймы, даже в том случае, если ему самому не хватит на билет.
Зато ему доставляло искреннее удовольствие получать от ребят долги. Он принимал их небрежно, совал в карман, похлопывал должника по спине и приговаривал покровительственно:
— Ничего, пустяки. Ты, когда нужно, не стесняйся, говори. Достанем нужную сумму.
В классе, несмотря на все его ухищрения, Пшеничного все же недолюбливали. Но вряд ли кто-нибудь толково мог сказать, что не нравится ему в этом аккуратном мальчике. Но почему же все-таки мы его не любим? А может быть, мы не правы? В общем-то Пшеничный неглупый парень.
Ползучим его прозвали еще лет пять назад. Левка тогда сказал: «Пшеничный видный мальчик, но скрытый гад. Нутром чую».
— Смирный, ты чего молчишь? Злишься на меня?
Я не ответил.
Становилось холоднее, сумрак сгущался. Лунный свет пробивался сквозь густые ветки, оставляя на снегу сплетенный теневой узор. Тень синела в буреломах. С северной стороны на деревьях росли дремучие бороды мха. Засыпанные снегом ели в лунном свете выглядели, необыкновенно красивыми.
В вышине послышались протяжные печальные звуки. Они плыли в темном густеющем воздухе. Возможно, это была серая сибирская сова, крючконосая, желтоглазая, ушастая птица с сильными лапами и крепкими, как железо, когтями.
Мороз усиливался. Пощипывало щеки и лоб. Я взглянул на светящийся циферблат часов. Пора возвращаться. Мы описали дугу и повернули назад. Снова я шел впереди. Лыжи мягко опускались в снег, идти было легко. Внезапно слева, совсем близко затрещали кусты. Я сорвал с плеча ружье, напряженно прислушался. Тихо. Я шагнул к кустам. В снегу резко щелкнуло, и я повалился навзничь. Железные челюсти капкана стиснули ногу выше щиколотки. Вздрогнув от неожиданности и боли, я уперся руками в снег и снова упал, в этот раз уже лицом, угодив правой рукой в другой капкан.
— Смирный, кончай пахать носом. Вставай!
Пшеничный шел позади и не слышал щелканья захлопывающихся ловушек. Несколько секунд я лежал неподвижно, пережидая боль. Капканы вплотную прижали меня к земле, ружье отлетело в сторону.
— Что с тобой? Ты подвернул ногу?
Пшеничный кинулся ко мне, быстро ощупал руку, ногу, закряхтел от натуги, пытаясь разжать капканы. Тщетно. Челюсти ловушек сомкнулись крепко.
— Охотник в капкане! Любопытное положеньице. Потерпи, Смирный, сейчас я тебя извлеку.
Минут пять Пшеничный бился над капканами, ругаясь вполголоса, отчаянно дергал цепи. Все без толку…
— Ключ надо! Отвертку или как там ее. Не могу расцепить.
— Отвяжи капканы от деревьев.
— На цепях замки…
Скверная история. Помочь мог только Афанасий. Мы взглянули друг на друга. Пшеничный казался виноватым.
— Слушай, беги побыстрее домой, приведи Афанасия. Без него мы капканы не откроем. Беги, я побуду один.
— Как? Оставить тебя одного? В лесу? Но ведь сейчас ночь!
— А что делать? Ведь отвертки-то нет. Отсюда до заимки не так уж далеко, километров пять. За час добежишь. Иди, а то я замерзну.
— Знаешь что, Смирный, я сейчас костер разведу. Где спички? Сейчас… разведу…
— Не нужно никакого костра! Покуда будешь с ним возиться, пройдет время. Нога сильно зажата, прямо одеревенела вся. Ведь обморожусь!
Что он, в самом деле, деликатничает! Ведь действительно замерзну. Я принялся снова убеждать Пшеничного, но он упрямо молчал, что-то обдумывая. Наконец я не выдержал:
— Пойдешь ты или нет?
— Не кричи. Тебе легко рассуждать: «Пойдешь». А когда я приду, что мне ребята скажут! Иван Федорович целую канитель разведет: «Товарища в лесу одного оставил! В беде не помог». Знаешь, он какой, наш Иван Федорович! Под любой поступок моральный кодекс подведет! Нет, не пойду. Буду тебя обогревать, авось придут на выручку.
— Да пойми ты, что я без ноги останусь. И так уж почти ее не чувствую. Да ведь и больно же.
— Потерпи. А ногу растирать буду. Ты, Смирный, оказывается, порядочный эгоист. Мало того, что из-за тебя меня со свету сживут, ты думаешь, что я законы товарищества не понимаю? Ну как я тебя ночью одного оставлю в тайге? Сообрази…
— Знаешь что? Всю ответственность я беру на себя. Так и ребятам скажем, что я тебя насильно послал. Прогнал, что ли. Я сам буду отвечать. Сам, слышишь?
— Ах, сам! Ну тогда… тогда другое дело. Только ты хорошо подумал? Ну, тогда ладно. Тогда бегу. Я постараюсь побыстрее, я постараюсь.
Он разложил небольшой костер, помог мне лечь поудобнее и встал на лыжи.
— Так помни, Смирный: в случае чего — ты сам решил.
— Ладно, дуй…
Пшеничный ушел. Я взглянул на часы. Ровно восемь. Время тянулось медленно. Рука и нога онемели и не ощущали холода. Я попытался растирать зажатую кисть. До ноги дотянуться не смог.
Обессиленный, я упал на снег… Сильно клонило ко сну. Я понимал, что погибну, если засну.
Легкий шорох заставил меня открыть глаза. В темноте вспыхнули зеленые огоньки. На залитую лунным светом поляну вышел какой-то зверь. Он стоял ко мне боком, потом медленно подошел ближе, и я увидел покатый лоб, вытянутую собачью морду. Переваливаясь на толстых лапах, животное сделало еще два, три шага, потянуло носом воздух. Теперь я как следует рассмотрел его.
Росомаха!
Вдруг она кинется на меня? Хотя Афанасий, кажется, говорил, что они на людей не бросаются. Росомаха стояла неподвижно, не спуская с меня зеленых мерцающих глаз. Не боится.
Я не выдержал и крикнул:
— Пошла прочь, дрянь!
Одним прыжком росомаха перемахнула через куст и исчезла.
Мороз крепчал. Я то и дело ронял голову в снег. Сильно болела щека, ныло тело. Взглянул на часы — половина одиннадцатого, пора бы Пшеничному вернуться. Не знаю отчего, но все мне стало вдруг совершенно безразлично. Я опустился в снег, изо всех сил дернул рукой и ногой. Сбросив варежку на свободной руке, попытался растирать зажатую капканом, отогреть ее во рту.
Надеть варежку я уже не смог…
Разыскали меня под утро. Афанасий, охая, высвободил из капканов. Ребята сорвали с меня одежду, растирали снегом и спиртом. Бурун финкой разжал зубы, влил из фляги спирт. Я пришел в себя. Тут же суетился Пшеничный, Бурун весело ругался, а Афанасий крутил кудлатой головой.
— Оживел. Ну славо те, наво те…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Три дня я отлеживался в общежитии. Ребята все свободное время старались меня развлекать и до того мне надоели, что пришлось им об этом намекнуть.