Страница 3 из 4
Широким Таганрогским проспектом он спустился к мосту, запруженному подводами и, лёгким шагом обойдя препятствия, ругающихся кучеров и их нервных пассажиров, вскоре оказался на левом берегу.
Здесь он остановился передохнуть. На нём был теплый овчинный тулуп, казачья папаха (подарок юного хорунжего, Георгия), теплые брюки, английские ботики с толстой войлочной стелькой. А из вещей – простой солдатский заплечный мешок со сменой белья и провизией на пару дней пути, то есть с шестью бутербродами. Всё это (кроме бутербродов) Миша купил или выменял на ростовских базарах. Было у него и немного денег, но Миша был тёртый калач и уже постиг мудрость поговорки, что «не в деньгах счастье». И конечно, простенькая гитара в чехле, самая простая, что он сумел достать из тех, которые можно было настроить. Будущее манило полной неизвестностью. И это было неплохо.
Миша бросил последний взгляд на город. На переднем плане стояли вмерзшие в лёд пароходики, редколесьем торчали мачты, чёрные пароходные трубы не дымили, портовая жизнь давно замерла. Выше располагались склады, за ними отдавали коричневым скромные домики береговой линии, а ещё ближе к небу зеленели крыши домов побольше. Курились дымки печного отопления. Над всем этим возвышался белоснежный Богородичный собор, с медно-зелёными куполами. Справа темнела Богатяновка, снискавшая сомнительную славу преступного квартала, ещё дальше – к Дону спускался спутник Ростова – богатый армянский город Нахичевань, слева замерла казачья станица Гниловская. Зимнее солнце клонилось к закату, город медленно погружался в сумерки. Мирную картину портил только отдалённый гул орудийной пальбы, доносившийся с севера. Миша вздохнул и поклонился.
«Ну, прощай, Ростов-папа. Поил ты меня, кормил, таскал за вихры, пытался сделать из меня приличного, оседлого человека. Но почувствовал ром вольный ветер и всё равно упорхнул. Не могу тебе не посочувствовать. Но…живи ещё много лет: сто, двести! Переживи всех: красных, белых, серых, коричневых… Дождись опять вольных, весёлых людей! Прощай!»
Дальше Миша шёл не оглядываясь. Уже в темноте он добрался до станции Батайск. На первом пути стоял белый бронепоезд, с гордой надписью «На Москву!» Миша горько усмехнулся. Сейчас он хотел погреться, да и от чаю бы не отказался. А на Москву…нет, увольте. На вокзале было малолюдно: только казаки-часовые да несколько человек, что, растянувшись, храпели на лавках. Миша подошёл к казакам. Здоровенный бородач заметил его и смерил суровым взглядом.
– Здорово, служивые! Не угостите путника чайком?
– А ты кто будешь?
– Я-то человек. Вы угостите чаем человека?
– Может ты и человек, а уж больно на цыгана похож.
– Ну ладно, ваша взяла! Цыган я и есть. Кочую из Ростова в Екатеринодар, если што…
– Много тут всяких…кочует. А не большевик ли ты часом?
– Вот те крест, не большевик!
И Миша истово перекрестился.
– А чем докажешь?
– Как чем? А знамение крестное – это вам что, фокусы? Большевики ведь ни за что не перекрестятся, они в бога не веруют, а от крестного знамения их трясёт, ровно чёрта!
– И то верно! А что это у тебя за спиной?
– А гитара! Музыкой промышляю.
– Ох ты! Это добре! Тимофеич! Смени меня, пойду вот, угощу человека чаем, да пусть опосля нам сыграет чего-нибудь!
Убедившись, что, во-первых, музыка нужна всем, даже этим суровым часовым, а во-вторых, что в нём признали человека, Миша повеселел. Через полчаса он уже наигрывал казачьи песни двум бородачам и одному усачу и наблюдал, как оттаивают их лица. Казаки стали довольно мелодично подпевать…
«Так и доберусь до Парижа, с музыкой!» – подумал Миша.
Захотев после обильного чаепития прогуляться «до ветру», Миша вышел на перрон и, обойдя бронепоезд, пошёл по путям. Справив нужду и обернувшись, он заметил рядом смутную фигуру. Некто в шинели сидел прямо на рельсах. Лица его не было видно, в темноте мерцал уголёк папиросы. Голова его была обнажена.
«Вот чудак! И не холодно ему», подумал Миша и стал было удаляться. Но тут увидел, как рука незнакомца достала револьвер и стала направлять его дуло прямо в рот. Миша похолодел.
– Эй, господин хороший, простите что вмешиваюсь, но, по-моему, это не самая удачная мысль, которая вдруг пришла к вам в голову!
Человек опустил револьвер и обернулся. Он простонал:
– Уйдите. Прошу, прошу, не мешайте мне! Всё опостылело!
Голос этот Мише показался знакомым. Голос был нетрезв, но тем не менее Миша различал где-то не раз слышанные обертона. Он решительно направился к кандидату в самоубийцы, на ходу тараторя первое, что взбредёт в голову.
– Признаться, мне тоже не весело, но я не уверен, что там, за гробом, будет веселее. А вы вот уверены? Ведь нет же решительно никаких доказательств!
Человек задумался. Этого оказалось достаточно, чтобы Миша подошёл вплотную.
– Нет, ну вы только посмотрите на него! На вокзале отличный чай, хорошая компания добрых казаков, а он тут собирается стреляться? Идёмте-ка лучше со мной, я вам сыграю что-нибудь для поднятия духа!
– Чёрт, я вас знаю? – пробормотал человек, удивлённо щурясь на Мишу.
– Чёрт, и это снова вы, молодой человек! Снова здравствуйте! Поздравляю! Вот теперь мы с вами квиты. Забудьте, простите и всё такое. Пойдёмте же к свету!
Миша аккуратно вынул из безвольно упавшей ладони человека револьвер, сунул себе в карман и помог тому подняться. Его обдало перегаром.
– Что вы пили, хорунжий? Самогон? Какая гадость! После ресторанной-то Смирновской! Ну идёмте же, идёмте!
Георгий (а это был он) покорно поплёлся рядом со своим спасителем на тусклый свет одинокого вокзального фонаря.
Январь 1920 г.
В большой каменной станичной церкви Трёх Святителей, где проходило венчание Петра и Надежды, каждое слово молитвы, произнесённой дородным, обладающим густым басом, священником, было слышно и было услышано. Петру казалось, что все святые и ангелы, изображенные на иконах и росписях, внимают этой молитве, смотрят на них, венчающихся, стоящих на белом плате и держащих в руках свечи, и благословляют. Впервые в жизни Петра всё, эту самую жизнь составляющее – походы и битвы, мучительные раздумья о будущем, сожаления о прошлом – отступило перед всепроникающей силой любви. Она, до того робко тлевшая, смутная, неясная, метавшаяся в последнее время от Ксении к Наде и обратно, теперь вдруг вспыхнула в нём ярким пламенем от поднесённого факела. И факелом этим была Наденька, с её невероятным жизнелюбием, щедро расточаемой теплотой, искренностью и радостью. Последнюю неделю, от встречи Нового года до венчания, которое было назначено сразу после Праздника Крещения4, они были рядом, погруженные в приятные хлопоты приготовлений к свадьбе, и не было такого предмета, в коем они могли обнаружить несогласие.
Многие однополчане Петра приняли в этих хлопотах живейшее участие, и в их числе полковник Блейш, любимый отец-командир ещё со второго Кубанского похода. Марковцы, находившиеся в станице на восстановлении, были рады хорошему поводу как следует отвлечься от грустных дум и погулять на свадьбе у молодого, но уже столь много прошедшего, пользующегося уважением прапорщика Теплова.
Местные, станичники, конечно же, сразу разузнали о свадьбе. Отношение к вновь прибывшим беженцам и марковцам у местных было поначалу не слишком радушным, и причиной тому были, как узнал Пётр, какие-то политические дрязги, существовавшие между Кубанской Радой и генералом Деникиным. Однако лёд быстро растаял, так как не в обычаях было у гостеприимных кубанцев сердиться на пришлых, особенно на нуждающихся. Общая борьба, общий враг и общая судьба примирили стремящихся восстановить «Единую и Неделимую Россию» добровольцев и казаков, охочих жить вольно, по своим обычаям.
Пётр знал, что Кубанское казачье войско родилось из Запорожцев, утеснённых полтора века назад правительством Екатерины Великой и поставленных перед выбором: служить России на новых южных рубежах или уходить к туркам. Верные запорожцы и стали кубанским казачеством, с честью служа Российской Империи, но вольный дух и кровь предков вновь взыграли в них, когда империя пала. К сожалению, разногласия эти только вредили делу борьбы с большевиками, и многие кубанские части самовольно покинули фронт, не желая сражаться под началом Деникина, что осложнило и без того бедственное положение белых армий. Сейчас же станичный атаман держал венец над головой Петра, а атаманша – над головой Нади, и это всеми воспринималось как должное.
4
По старому стилю Крещение праздновали 6 января.