Страница 2 из 4
Накануне Петя, тяжко вздыхая, оповестил их, что положение тяжелое, и возможно, город не удержат. Да это и так все чувствовали. Ещё на прошлой неделе началось негласно это движение по всему городу: суета, копошение, собирание. Подводы с беженцами и скарбом одна за одной потянулись на юг. О железной дороге можно было забыть – ростовский вокзал давно был превращён в госпиталь для больных сыпняком, больных и раненых размещали прямо в пассажирских вагонах, а товарные вагоны были реквизированы для армии. И лишь один поезд курсировал до Екатеринодара, но билетов в него было не достать. Так что придётся уходить по старинке: пешком, да на телегах.
Но Надя не унывала. Ей, казалось, вообще не было свойственно это состояние. Она только слышала в церкви, что «уныние – грех», и иногда боялась, что грех этот вот-вот прицепится. Но он – не цеплялся. К тому же за работой вообще никакие уныния не идут. Некогда. Не до них.
Конечно, ей было горько услышать от Петечки рассказ о тяжелом отступлении, о поражении дивизии, об убитых и раненых, о Ксении… Горько, потому что надеялась она на восстановление прежней, довоенной жизни, и хотела съездить в Орловскую губернию, поклониться родным избам, навестить родню… Но видно, не судьба.
А судьба ей будет такая, какую цыганка нагадала. Надя раньше посмеивалась сама над собой, и своей верой в гадания, но теперь стала серьёзная. А предсказан ей был казак, офицер и дальняя дорога до города Парижу, и никак иначе.
Что Петя тот самый казак и офицер, она ни капли уже не сомневалась. Рода он казачьего, ей Наталья Ивановна всё рассказала, и про отца его, и про родню станичную. И в офицеры, опять же, произведён. Прапорщик. А что до города Парижу, то тут как уж дорога выведет. И начало этой дороги – сегодня положено будет.
А если так, к чему унывать? Чай, и в Париже люди живут…
Ну вот всё и упаковано. Осталось снести во двор, дождаться транспорта и всё погрузить…
Появился Петя. С напускной суровостью сообщил, что их дивизию, «что от неё осталось» переводят в тыл, в станицу Уманскую3, на восстановление.
– Вас на транспорт посажу, и мы расстанемся. А встретимся уже в Уманской, туда поезжайте, через Батайск и Кущёвку. Добрые люди приютят.
И принялся таскать тяжелые тюки во двор. Надя залюбовалась его силой и порывистостью, едва поспевая за ним, с тюками поменьше. Наталья Ивановна сидела на кухне и плакала. Ей было больно оставлять хорошую квартиру на Московской, и вообще родной город…
«Как знать, вернёмся ли?»
Ответа на этот вопрос никто не знал. Петя что-то говорил о «переменчивом военном счастье».
– Нам бы до весны продержаться, а там, глядишь, крестьяне восстанут. Как в восемнадцатом году казаки. Тогда большевикам конец.
Тут Надежда сомневалась. Одно дело казаки, смелые, вольнолюбивые, к воинскому делу привычные. Другое – крестьяне родной Орловщины, со времён крепостного права бесправные и забитые… Хотя кто знает, как повернётся?
Вышли вместе с Кноррингами на улицу, ждать транспорт. На противоположном тротуаре показалась какая-то неприятная компания, с виду не то рабочие, не то шпана. Они остановились, стали показывать на них с Петей пальцами, о чём-то оживлённо переговариваясь. Донёсся неприятный хохот.
От компании отделился один и, залихватски перебежав улицу прямо перед копытами груженой дроги, оказался прямо перед ними.
– Салют, чернопогонник? Узнал?
Он обращался к Пете и говорил неприятным, заносчивым баском.
– Ааа, Самоха! Давно не виделись. Радуешься, небось?
– Отчего не радоваться, видя, как вы сматываетесь. Прям душу греет зрелище.
– Рано радуешься, Самоха. Наша всё равно возьмёт.
– Нее, не возьмёт. Слышали мы, как вас расчихвостили недавно. Будённый – сила, а?
Петя отвечал нахалу спокойно, с достоинством.
– Сила не сила, а нам тоже не впервой уходить. Да только потом мы возвратились, помнишь? Да и город пока наш…
– Нее, город наш! Вы молодцы, что сматываетесь. Меньше буржуев останется, меньше к стенке придётся ставить. А мы, рабочий класс – под себя тут всё обставим. Закроем ресторации, гадюшники, церкви, попов работать заставим!
– Где-то я уже это слышал, Самоха. Да только без Бога нормальную жизнь не построишь. Только ад без бога обходится. Будете ад устанавливать?
– А хоть бы и ад! – с вызовом отбился Самоха. Я чёртом пойду! Чёртом весело, буду вас, буржуев, на сковородке поджаривать!
– Дурак ты, Самоха. Как бы тебя самого не поджарили. Иди куда шёл, а мой с тобой разговор окончен.
Голос Пети принял угрожающий оттенок. Надя испугалась, подумав, что сейчас завяжется драка. И всё бы ничего, но напротив маячила компания друзей этого противного Самохи…
– Ладно! – неожиданно миролюбиво протянул тот. – Дела у меня. Важные. И всё-таки я добро помню. Отваливайте уже поскорей. Только знай, Петя – больше в нашем городе не появляйся. Впредь не пожалею.
И, не дожидаясь ответа, перебежал на другую сторону. Оттуда вновь долетел гадкий смех, и компания скрылась за углом.
– Петя, кто был этот хам?
– Самохин. Мы с ним учились. Он у большевиков на побегушках. Небось вылез из подполья, чувствует близость своих. И знает, что я его не трону. Я ведь спас его однажды, отпустил…
– Зря спас. Душа у него чёрная, действительно, как у чёрта.
– Скорее красная, – ответил Петя и легко засмеялся.
Подъехал транспорт. Погрузили тюки. Петя обнял маму, затем подошёл к Наде.
– Надюша, береги маму. И себя. Я, я…
Его ясные глаза увлажнились. У Нади замерло сердце.
– Я тут… В общем, жениться на тебе хочу. Если ты не против. Как встретимся в Уманской, так и обвенчаемся! – докончил он на одном выдохе.
– Петенька! – Надя не сдержалась и кинулась к нему на шею. – Милый, конечно, не против!
Через Дон проезжали по мосту. Наталья Ивановна, Петина мама, смотрела на город и плакала. В её душе сейчас происходила буря, страшная катастрофа, словно огромная, казавшаяся прочной, скала с грохотом обрушивалась в море.
Надя глянула раз и отвернулась. Теперь она смотрела только вперёд. До Уманской оставалось ещё больше ста вёрст и две ночёвки.
3.
Пока вокруг все суетились и бегали, Миша Одессит, как заправский плот, плыл по течению. Течение неумолимо выносило из города. Гостиница опустела, в ресторане собирались только офицеры гарнизона с дамами сомнительного свойства. Офицеры, изрядно выпив, начинали стрелять из наганов в потолок. Играть для этой публики было скучно.
Город умирал, сначала медленно, потом всё стремительней. Весть о близости огромной армии большевиков, которой молва и пропаганда ОСВАГа придавали вид монгольской орды, будоражила умы, расстраивала нервы и убеждала уехать тех, кому не пришла эта светлая мысль раньше. Впрочем, тот же ОСВАГ трубил о том, что «город ни при каких обстоятельствах сдан не будет». И кто-то, конечно, ему верил, и продолжал беспечно готовиться отмечать Рождество.
Впрочем, из всего Мишиного оркестра твёрдо уезжать решил лишь он один. Остальные были местными, крепко привязанными к Ростову узами столь сильными, что им нипочём был даже страх. Они все родились и выросли на этих улицах, и теперь успокаивали себя:
– Ничего, музыка нужна и большевикам. Слыхали, и у них есть оркестры!
– Если что, нас не тронут. У нас ничего нет. Мы им не классовые враги.
– Вся пена схлынет, и всё вернётся. Мы и не из таких передряг выпутывались…
И всё в том же духе. Миша их понимал, но он был другим. Прежде всего он был ром, бродяга, да и о большевиках знал не понаслышке. И махновцы преподали ему недавно такой урок, отвечать который второй раз он не собирался. И главное – он не оставлял мечту уехать в Париж, а потом и в Америку. Не чтобы спастись, а чтобы жить талантом, единственным своим талантом – гитариста.
Да, он успел полюбить этот город, так напоминавший ему Одессу, такую же шумную, пёструю, деловую. И сейчас, в канун Рождества, Миша в последний раз шёл по его мостовым, по Городскому саду с замёрзшими фонтанами и аллеями, присыпанными снегом, по узким переулкам, ведущим к Старому базару, к Собору, к Дону…
3
Сейчас – станица Ленинградская Краснодарского края.